— Что такое? — повторил Оберон.

Спина Джорджева халата провозглашала: «АК Йонкерс»[395]. У раскрытой нараспашку двери Джордж вновь повернулся к Оберону.

— Вот что, бога ради, — умоляюще зашептал он, — ни слова об этой истории... ну, ты знаешь. Об истории, которую я тебе рассказывал, — он бросил взгляд на открытую дверь, — про Лайлак. — Это имя он не произнес, а скорее выразительно обозначил одними губами и испуганно, предостерегающе махнул рукой. Потом еще шире распахнул дверь.

— Смотри, — сказал Джордж. — Смотри, смотри. — Как будто Оберон мог не смотреть. — Это моя девочка.

Девочка сидела на краю стола, качая скрещенными босыми ногами.

— Привет, Оберон, — сказала она. — Ты вырос большой.

Оберон, чувствуя, что глаза его души разбегаются в разные стороны, но не сводя взгляда с ребенка, прикоснулся к тому месту в своем сердце, где хранилась воображаемая Лайлак. Она была там.

Так это...

— Лайлак, — произнес он.

— Моя девочка. Лайлак, — сказал Джордж.

— Но как?

— Меня не спрашивай.

— Это долгая история, — проговорила Лайлак. — Самая долгая из всех, что я знаю.

— Скоро будет это самое собрание, — сказал Джордж.

— Парламент, — пояснила Лайлак. — Я пришла сказать вам.

— Она пришла сказать нам.

— Парламент, — повторил Оберон. — Что за черт.

— Послушай. Меня не спрашивай. Я спустился, чтобы сварить кофейку, и тут стук в дверь...

— Но почему она такая маленькая?

— Ты меня спрашиваешь? Я выглянул — вижу, в снегу ребенок...