— Она должна быть намного старше.

— Она спала. Или черт знает что еще. Откуда мне знать? Я распахнул дверь...

— Поверить вроде как трудно.

Лайлак, сцепив руки на коленях, переводила взгляд с одного на другого; отцу она посылала улыбки, полные радости и любви, Оберону заговорщически подмигивала. Они замолчали, пристально ее рассматривая. Джордж подошел ближе. На лице у него было написано взволнованное, радостное удивление, как будто Лайлак была цыпленком, которого он только что самолично высидел.

— Молоко, — сказал он, прищелкнув пальцами. — Как насчет молока. Дети ведь любят молоко?

— Я не могу, — отозвалась Лайлак[396], посмеиваясь над его заботливостью. — Здесь не могу.

Но Джордж уже доставал банку с конфитюром и бидончик козьего молока из холодильника.

— Конечно, — сказал он. — Молоко.

— Лайлак, — спросил Оберон, — куда это ты нас зовешь?

— Туда, где будет собрание. Парламент.

— Но где это? С какой стати? И что...

— Ну, Оберон, — поспешно перебила его Лайлак, — они все тебе объяснят на месте. Нужно только пойти туда.

— Они?

Лайлак закатила глаза, изображая, что ее терпение подходит к концу.

— Да ладно тебе. Всего-то и нужно, что поспешить, иначе опоздаешь...

— Никто сейчас никуда не пойдет, — отрезал Джордж, суя в руки Лайлак чашку с молоком; она смерила чашку удивленным взглядом и поставила на стол. — Ты наконец вернулась, и это замечательно. Уж не знаю, как и откуда, но ты здесь, живехонька, и мы остаемся.

— Но вы должны идти. — Лайлак потянула Джорджа за рукав халата. — Обязательно. Иначе...

— Иначе?

— Конец будет неправильный, — мягко проговорила она. И добавила еще мягче: — У Повести.

— Ага. Ага, у Повести. Ладно. — Джордж стоял, уперев руки в бока, и скептически кивал головой, не зная, правда, что ответить.