– Призывать и подчинять Силу… тяжелый труд.

– Ты… поправишься?

Она сомкнула веки:

– Нужен… отдых. Посплю…

Я беспокойно смотрел на нее, но вскоре убедился, что она и вправду уснула. Подтянув повыше одеяло, я сел рядом, глядя, как бледнеет луна и слабый румянец рассвета трогает восточный небосклон.

Джойсан проспала почти до полудня, и, наспех позавтракав, мы двинулись дальше. Мне было так легко, так свободно – больше не приходилось бороться против зова гор, и теперь одолеть подъем казалось проще простого.

Мы, по-прежнему держа к юго-западу, миновали подножия гор и к вечеру вышли на большое травянистое плоскогорье, тянувшееся, сколько видел глаз.

Здесь не было ни троп, ни дорог, словно люди сюда вовсе не заходили, попадались лишь редкие звериные следы.

На привале, жуя подаренные Мудрой сухие плоды, мы услышали слабый звук. Джойсан стала озираться:

– Что это было?

Я уже стоял, глядя на запад.

– Не знаю. Но где-то в той стороне.

– По-моему, это был крик боли, Керован.

Взвалив на плечи свои мешки, мы двинулись к полосе деревьев и густых кустов, отмечавших, должно быть, ручей или реку. На полпути звук долетел снова, уже отчетливее. Джойсан перешла на бег.

Крикнув, чтобы остерегалась, я затопал следом, но она была легче на ногу и немного опередила меня. Я едва не сбил жену с ног, когда она внезапно остановилась, уставившись на темневшее под ногами тело.

Лошадь. Она лежала на боку, со вздувшимся брюхом, и я не сразу понял, что она жива. Но вот она повела блестевшими от пота боками и снова забила ногами.

– Кобыла, – шагнув к ней, сказала Джойсан. – И, как видно, рожает.

Мы подошли вплотную. Я уже видел, что Джойсан права: кобыла рожала, и рожала тяжело. Обычно, если все идет хорошо, жеребенок выходит очень быстро, а здесь по смятой траве заметно было, что она уже давно мучится. Шерсть у нее была очень темная, по-настоящему черная (редкая масть у лошадей), и маленькая изящная головка указывала на благородную кровь.

Моя жена склонилась к этой голове:

– Бедняжка моя, ты позволишь мне помочь?