– Я бы донесла! – запротестовала я.

– Конечно, сера, но он тяжелый, а тебе нельзя переутомляться.

В его темных глазах я увидела доброе понимание и сочувствие.

– Откуда ты знаешь? Тебе Терлис…

Юноша улыбнулся:

– У меня, госпожа, четверо младших в семье. У матери, когда она их носила, были такие же тени под глазами. Твой муж не знает?

– Нет, – призналась я. – И не говори ему, пока не выясним, что нас здесь ждет. Обещай мне молчать.

Он заколебался:

– А ты, если не считать усталости, хорошо себя чувствуешь?

– Вполне, – твердо ответила я. – Не забывай, я сама повитуха. Не стала бы рисковать по-глупому. Так ты даешь слово?

Он склонил голову:

– Да, клянусь священной лошадиной шкурой, что буду молчать, если тебе не станет хуже, госпожа. Тогда мне придется сказать.

– Справедливо, – кивнула я.

Поднявшись к выходу с каменной эстакады, мы нашли нетерпеливо расхаживающего взад-вперед Керована.

Кар Гарудвин ждал нас. В последних лучах солнца от голубого камня исходил теплый, приветливый свет. Здесь не было деревянных ворот, обычных для замков Высшего Холлака. Входом служила арка, ненамного больше узких отверстий для света и воздуха. За ней, через короткий проход, открывался большой круглый зал. Стены сходились наверху куполом. Едва мы вошли, свисавший со свода хрустальный шар загорелся мягким розовым сиянием.

Помост посередине окружали столы с лавками. Большое кресло на возвышении могло служить троном – но не человеку. К нему вели не ступени, как привыкли мы в замках, а пологие мостки.

Я нахмурилась, внезапно сообразив, что здесь не было того, чего не могло не быть: пыли. Я тронула столешницу и недоверчиво взглянула на розовый кончик пальца. Столько веков – и ни пылинки!

Поверхность стола показалась мне прохладной и гладкой – я сначала приняла ее за дерево, но нет. Цветом и прожилками материал походил на древесину, а под пальцами ощущался гладким, как стекло или полированный камень.

– Сера, – услышала я шепот Гарета, – посмотри на стены!

Я встала рядом с ним и тоже всмотрелась в стены зала, который про себя назвала пиршественным. То, что поначалу казалось мне прожилками в камне, виделось теперь узорами и картинами из крошечных самоцветов. Я осторожно, дивясь изощренной тонкости работы, коснулась мозаики. Темно-зеленый камень – это, конечно, нефрит. А тот, с искорками в молочной глубине, – опал?