Мозг Бернхема сочувственно пульсировал синим.

– Произошла путаница, – продолжал он. – Коуэлл был убит прежде, чем обнаружил свою ошибку. На самом деле тут нет ничего политического. У того парня были серьезные проблемы, он много лет конфликтовал с Коуэллом. Верил, что его обошли с повышением по службе. Обычное дело.

– Должно быть, это стало непростым путешествием, – сказал я. – Был президентом Соединенных Штатов, а стал обитателем аквариума.

– Это правда. Стоит только привыкнуть к тому, что у тебя есть тело, и тогда трудно просто взять и все это бросить. – Треск электрической активности превратился в смех. – Но какой смысл в обладании всего одним телом, когда можно заполучить миллионы?

Как всегда говорила моя мама: уступи богатому кексу дюйм, и он пристрелит тебя, просто чтобы забрать у тебя линейку.

Возможно, большой плавающий мозг Бернхема знал, о чем я думаю, – каналы с обзором на 360 градусов, которые транслировались прямо в его зрительную кору, вероятно, отлично справлялись с чтением по моему лицу.

– Видишь ли, Траки, вся эта история сводится вот к чему. В мире не так уж много проблем – есть всего лишь одна серьезная проблема. Слишком много людей, и на всех всего не хватает. Не хватает еды, не хватает нефти, не хватает земли. Невозможно сделать так, чтобы всего всем хватало. Единственная проблема состояла в том, что мы купились на ложь, будто каждый заслуживает своей честной доли.

Это было так забавно: то, как он говорил, то, как статика его мозга текла через жидкий бульон с питательными веществами, поддерживающими его жизнедеятельность, будто далекие разряды молнии пронизывали небо, темное от облачного покрова, – нечто гипнотическое, как будто слышишь чей-то закадровый голос в конце времен.

– В природе самые слабые животные голодают. Самые сильные выживают. Все просто. В конце концов, мы просто животные. Пора восстановить некий естественный порядок вещей. Некоторым людям придется умереть. Даже миллионам людей. А миллионы других должны будут служить. Но лев и его львица будут жить. Они будут жить вечно.

Голос Бернхема звучал будто издалека. Я потерял след своего тела. Я парил над комнатой. Парил под потолком, набирая скорость, перелетая через крышу и наблюдая, как комплекс под моими ногами становится не чем иным, как скоплением форм и геометрических фигур; я парил над Сан-Франциско.

Я летел сквозь холодную атмосферу, и подо мной простирался весь континент, целиком, сожженный, раскуроченный, изувеченный континент, и все его маленькие городки и большие города, все следы человеческих разрушений с такого расстояния были едва различимы. Я чувствовал, что Земля превратилась в одну сплошную рану, в какое-то покалеченное, прихрамывающее существо, и протянул руку, чтобы обнять его, защитить его, как вдруг снова стал резко падать, все быстрей, и быстрей, и быстрей, проваливаясь сквозь морозный и разреженный воздух, и резко вернулся в свое тело – как раз в тот момент, когда мозг Уитни тащил искалеченное тело Бернхема-младшего к маленькой электронной клавиатуре, скрытой среди панельной обшивки.