Я замер, уставившись на кресло. В нем сидел незнакомец, скрывавшийся за полотном мрака. Он не двигался, напоминая труп или попросту спящего. Но у живых есть энергия, есть душа, а тут я не ощущал ничего. Луч света вырвал человека из темноты.

Казалось, я заглянул в собственное лицо: оно было несколько старше и отрешеннее, но в остальном…

– Это… – поразился Стефан, отступив на шаг.

Рука дрогнула, фонарь выпал.

– Нет…

Я в потрясении попятился и сшиб лампу. Она с грохотом раскололась, ровно как и мое сознание. Я и сам упал, но ни на секунду не отрывал панического взгляда от кресла.

– Нет, нет, нет, нет!

Ноги сами понесли меня к выходу. Я уже был готов выбежать в коридор, когда Стефан нагнал, схватил и с такой силой впечатал меня в стену, что висевшие на ней рамы задрожали.

– Пусти! – как умалишенный вопил я, отбиваясь.

Лицо Стефа омрачилось. Он накрепко держал меня за мундир и терпел удары.

– Ты никуда не пойдешь, – звенящим от напряжения голосом сказал он.

– Нет! Я не могу! Нет, нет! Отпусти меня!

Протектор влепил мне затрещину. Секундная метель превратилась в горячую пульсирующую боль. Воздуха отчаянно не хватало.

– Пожалуйста… – в отчаянии взмолился я.

– Ты не можешь отвернуться от него, – зашипел он, пристально буравя меня глазами и лишь крепче стиснув ткань мундира. – Не можешь отвернуться от себя. В тюрьме ты помог мне, остался рядом. Потому в долгу я не останусь. Ты обязан завершить начатое. Здесь и сейчас.

Я дышал часто и тяжело, с трудом собирая себя по крупицам. Казалось непосильным заставлять налитые свинцом ноги делать каждый новый шаг. Меня бросало то в жар, то в холод. То в страх, то в гнев. Я мог сердиться, кричать, проклинать всех родившихся за небесами и под ними, но в конце не осталось ничего. Я мог только принять и смириться.

Я заглянул в лицо отцу, которого считал мертвым многие годы.

Словно с тех пор не прошло и дня. Ни единого паршивого часа. На нем была привычная одежда; я даже помнил этот темный жилет: мама много раз пришивала к нему вечно отваливающиеся пуговицы. Отец не постарел ни на сутки. Сейчас он годился мне скорее в старшие братья, чем в родители, – и тридцать пять дашь с натяжкой. Только в тот самый миг мне вдруг стало интересно: а старел ли он вообще, когда был с нами? Я абсолютно этого не помнил!

Его глаза ужасали. Они были открыты, и он даже изредка моргал, но в глубине зрачков не было жизни. Как будто выключился свет, к которому я так привык. При соприкосновении с его рукой мне ничего не открылось. Пусто.

– Это… Это можно как-то логически объяснить… – сбивчиво прохрипел я, потому как в горле резко пересохло. – Порой все не то, чем кажется, и… и…