– Зол?

– Это не совсем точное слово, – поправился Каллум, – но только им я могу описать твое состояние. В тебе есть обида, недовольство. Легкий налет патины, ржавчины на наших прежних сущностях.

– Ты ее убил. – Даже сейчас упоминания о том представлении казались ему глупыми и неуместными, а тогда он и вовсе остолбенел и с трудом верил своим глазам. Увиденное вспоминалось, точно давний сон; выдумка потерявшего берега разума. Тогда бездна воззвала к Тристану, и в его мысли, изящно разворачиваясь, влетела уродливая и пугающая картина, и точно так же, непринужденно, их покинула. Такая мимолетная и страшная, что даже не походила на правду.

– Мне тогда ее смерть показалась благородной, – сказал Каллум.

Тристан лишь огромным усилием воли заставил себя не вытаращиться на него.

– Это как же?

Каллум пожал плечами.

– Когда чувствуешь боль человека, трудно не попытаться унять ее. Разве мы не поступаем так с человеком в агонии. При иных обстоятельствах это называют милосердием. – Он снова пригубил напиток. – Порой, когда я переживаю чьи-то муки, я хочу того же, что и они: чтобы все это завершилось и наступил конец. Состояние Парисы нескончаемо, оно вечно. Разрушает ее всю жизнь.

Он опустил пустой стакан на стол.

– Оно пожрет ее, так или иначе. Желаю ли я ей смерти? Нет. Но…

Он снова пожал плечами.

– Одни страдают храбро, другие неуклюже. – Он поднял взгляд на смущенного Тристана. – А кто-то страдает тихо, поэтично. Париса вот – упрямо и бессмысленно, она держится только ради того, чтобы держаться. Избегает поражения; стремится не чувствовать больше, чем просто ничего. А это все-таки тщеславие, – сказал Каллум и сухо рассмеялся. – Она, как все прекрасное, не выносит мысли о конце существования. Мне интересно, обострится ее боль или притупится, когда ее красота увянет?

– А как же те из нас, кто не страдает? – спросил Тристан, поглаживая пальцем кромку стакана. – Что мы для тебя значим?

Каллум ненадолго присмотрелся к нему.

– Мы все поражены проклятием, которого заслуживаем, – сказал он. – Кем бы я стал, будь мои грехи, сделавшие меня таким, какой я есть, иными? У тебя, мне кажется, комплекс малости, незаметности. – Он выпрямился и подался вперед. – Ты вынужден видеть все без прикрас, Тристан, – прошептал Каллум, – потому что думаешь, будто тебя совсем не видно.

Каллум забрал у Тристана стакан и облокотился о стол. Погладил Тристана по щеке, и его большой палец задержался на ямочке на подбородке. За миг до этого Тристан даже подумал, что, возможно, хочет этого: прикосновений, нежности.

Каллум знал о его желаниях, а потому, наверное, так и было.