Славная тогда вышла весна.

Тихая.

* * *

Над Пустошью висела налитая, латунная луна июньского полнолуния. Тукерский лагерь полнился огоньками и диким весельем. Шатры утопали в искрящем гомоне – Ярхо такого не одобрял: война еще не была окончена. Но даже он признавал, что сегодняшней ночью враги бы к ним не сунулись. Величина того, что случилось, устрашала.

Ярхо шел по лагерю, и тукеры и княжегорцы – те немногие, что выступили на стороне Сармата, – уже не вытягивались перед ним по струнке, а крутились подле хмельными всполохами. Они смеялись, и кричали, и приветствовали Ярхо, точно он должен был разделить их ошалелую радость.

– Где Сармат? – спросил он грубо, выхватывая первого попавшегося парня. Тот оказался тукером. И если понимать княжегорский язык степнякам приходилось волей-неволей, то объясниться с Ярхо оказалось делом невозможным: тукерского тот не понимал.

Довольное, щекастое лицо парня обдало ужасом. Он залепетал то, что Ярхо не разобрал, и указал в сторону.

– Ступай, – обронил Ярхо, выпуская его плечо.

В юности Сармат умел гулять так, что весь Халлегат закипал от его лихого веселья. Старый князь считал третьего сына непутевым, важных дел ему не доверял, и зачастую Сармат маялся от безделья – куролесил с друзьями и крал чужих невест. Он устраивал кутежи, а затем с ядовитым удовольствием сносил наказания, будто рад был встать костью в отцовском горле. Отец же то отправлял Сармата в походы, повелев относиться к княжичу как к простому ратнику, то запирал его в клети и держал на воде и хлебе, то ссылал в предместья – тщетно. Сармат выдерживал нужный срок – отбушевав, становился кроток и покладист. А когда железная хватка ослабевала, начинал все сызнова – до тех пор, пока не поумнел и ему не наскучили подобные бесчинства. С возрастом Сармат стал осторожнее и хитрее, хотя гулянки по-прежнему любил.

Но в ту ночь Сармат не гулял. Не разделял с ханами трапезу, не плясал с саблями, не пил за победу в поединке. Он не появлялся перед соратниками, сверкающий, как начищенный щит, хохочущий и довольный; Ярхо застал его в одиночестве у шатра.

Сармат стоял к нему спиной, заведя руки за пояс, – у края овражины, в которой едва поблескивала сброшенная драконья чешуя, освещенная звездами и дальними огнями. Он был одет в длинный, до середины икр кафтан не то темно-бордового, не то коричнево-красного цвета, в ночи кажущегося черным. И ни золотое шитье на ткани, ни несколько рыжих, запечатанных зажимами косиц, что привычно выделялись на фоне распущенных волос, не обманывали: Сармат вел себя не так, как обычно. Он был серьезен, собран и тих.