Затем его взяла злость. На соратников – за то, что те напуганы и Хортиму приходилось опасаться их предательства. На Хьялму – за то, что он умер. Но больше всех – на себя самого, ибо он был безволен и слаб.

Хортим поднялся с места и взялся за дело. Он действовал споро и осторожно, разве что нарочно дышал через рот – чтобы не отвлекал запах, да и с тем князь вскоре свыкся.

Он разворачивал карты и письма, жадно вчитывался в строки и тут же переходил к следующим. От него не могла ускользнуть ни одна надпись, оставленная на пергаменте или кусочке бересты, и ни один символ, помеченный в уголках. В своих поисках он разворошил все – сундучки, пухлые стопки грамоток, связки свитков, – но не нашел ни упоминания. Хьялма о своей смерти не писал.

Когда Хортим закончил, уже стемнело. То, что царило в шатре, с трудом сочеталось с прежним порядком – случись Хьялме вернуться в это мгновение, он бы, наверное, убил Хортима за подобное самодурство.

Некоторое время князь лишь сидел и бесцельно накручивал на запястье кожаный шнурок, а внутри закипало такое отчаяние, что становилось страшно. Больше Хьялма ему не помощник. И посоветоваться ему больше не с кем. А супротив – по-прежнему Сармат-змей и каменная орда Ярхо-предателя, и ужас, внушаемый ими, для княжеств значимее той надежды, которую может дать Хортим.

Он никогда не был груб со слугами и посыльными, но когда снаружи раздались шаги, Хортим готов был поклясться: если его сейчас тронут, он вцепится пришедшему в глотку. Должно быть, те, кто звал его, подумали о том же. Слегка склонившись, Фасольд раздвинул полог шатра – а вцепляться в глотку Фасольда было не с руки.

Хортима почти не покоробило, что нынче к Хьялме входили как к себе домой: сам тут хозяйничал. Только за ребрами царапнуло тоскливо.

– Княже, – сказал воевода, пристально оглядывая шатер. – Тебя на совете ждут.

Хортим кивнул, а Фасольд глянул и на него тоже. Не насупленно, как в последние дни, а иначе – почти боязливо, с надеждой.

– Нашел? – спросил отрывисто. Не уточнял, что именно – что-нибудь, способное спасти их всех.

Хьялма учил его, что князь своим подданным вместо отца. И груз, который они на себя взваливают, тяжел, но делить его ни с кем нельзя. Как бы ни хотелось облегчить душу и открыться.

– Нашел, – солгал Хортим, слабо улыбнувшись.

* * *

Он не помнил, что обсуждали сразу после гибели Хьялмы, ибо все, что касалось того дня, ныне было расплывчатым. Оттого разговор обещал стать первым из по-настоящему тяжелых.

Хортим охотнее вошел бы в клетку с волками, чем в шатер, где собирался княжий совет. Но выбора ему не предоставлялось, и он сидел здесь, в кругу, рядом с Бодибором Сольявичем. Бычьепадский владыка был черен, в тон своему кафтану, и сурово-молчалив – этой войне он отдал слишком много, чтобы сейчас грызться, как другие.