Однако уродцы[24] мои возникали попросту из огня и естественной живости моего неподконтрольного воображенья.

Выпуклые слябы еротики и Громогласный Грог елейного насилья ткут собою союз темных сил. Средь такой бури любой благородный человек встанет прямо.

Capre diem, глаголают они. Лови день.

Небо было отстиранного бледно-голубого оттенка с несколькими белоснежными облачками, что медленно таяли и исчезали. Старуха Ханна шагала низко и крепко, златой свет ея падал искоса на недоброкачественный очерк ангела. Корни чудесного труда еврея боролися, дабы дать форму новому его анимусу. Метели ползучих лапок выстреливались из сей главной туши переменчивого мяса, сцеживаяся и прихорашиваяся Корнем Чудо-Года (будучи раз посажен, он «откроет все поры земли»). Отбрасывая в воздух заднюю фильеру. Аэрофагия и нектар животной гургани (не рекомендуется ветреным) нахлынули на меня, смердя сентиментально.

– Возмездие мое настигнет любую женщину, кто осмелится приблизиться к тебе, – изъяснилась мне еврейка с нечестивым облегченьем, и зеницы ее, вспучившись, сощурились против яркого сиянья.

Проворным аккомпанементом к ея речам тьмы крохотных паучков излилися и побежали от дюжины иль около того отвер стий на златом ея теле – и сам цвет ея тоже стал видоизменяться у меня на глазах до тусклой меди, окраса Священной Шибеницы, затем ко глянцевитой тьме, нет, чорноте; усеянной искрами красного, аки помойными мухами.

Дуновенья дыханья, постоянного и непрерывистого, неслись из проколотого навершия обширного анального туберкула. Бесстыдно отвердевшее, возвышалось оно и лезло мне на глаза – и зияло, яко отрытая могила в боковом кургане плоти.

Мир полон ревов.

Я ощущал, что ко мне близится жесткое, жестокое и отвратительное «кокетливое» присутствье – течет каналом, коий, будучи глубоким и могучим, однакоже бесшумен и сокрыт: не вдруг попадается он скитальцам, и есть место, где нельзя отрицать, будто наружный воздух умерен для его существованья. Я держался, меж тем как по мне ползали Дщери Большой Маму, столь любопытные, что ан-масс сбивалися ко всякому отверстью в моем теле.

Я освободил позицью свою от ужасов окрест меня, лишь запоздало признавши то, что крупно и пресмысоко лепилося в поле моего зренья, от чего мне в чорнорубахое мое сердце поступали суетливые метанья, – Паучиху Чорную Вдову!

Меня не подавят живые евреи, обрушившиеся на меня.

Хотя фашизму я обязан всей своею кровию.

– Я еще могу… еще чувствую на себе твою длань… как ты касаешься меня.