Я остановился и принял ситуацью близко к сердцу. В поспешности изъявши Капитана Бритву из берлоги его, я истово ждал. Казалось, эпоха миновала прежде, чем тени макнулися и изогнулися по полу ко мне, наполняючи все пустые пространства в месте том чернильноватым хаосом, коий напомнил мне огромные состайности чорных лебедей на озере Хокли на Дыре, подле Клеркенуэллской общинной площади.

Стоял я, аки увалень, а они сочилися в тело мое, воздымая лишь фарш проклятья с сухих моих уст. Кровь перла из ноздрей моих, изъязвленья носа нарывали, словно бы на меня приступом шла хлопушка, – и я рухнул в вульгарном оммо роке на колена, а утомленности споро тряслись, проходя сквозь меня.

– Никакого вашего убожества тут, – рек я в долге своем, ибо в помыслы мои проникло плутовство еврея, как вы себе можете представить.

Чорные еврейские вещества и психическую их мерзоту я мог ощущать, яко втеканье, проницающее кровь мою. Сало носов их и мочевых пузырей мешалося с химическим содержимым юшки, что подымалась из печени моей к мозгу.

Я был в состояньи грубой дегенерацьи.

Откуда б ни происходило (из Души, желез внутренней секрецьи либо завитков коры головного мозга) нечто, именуемое расовою ненавистью, якорная стоянка ея во мне располагалась вполне по праву.

Бунт оттенков разворачивал зеницы мои круг за кругом в безумной музурке; хаос, сотворенный для сверка и блеска всеми приемами Семи Искусств – хаос, партитурованный для оркестра, в сравненьи с коим огромный ансамбль Берлиоза видится взводом волынщиков и барабанщиков.

И я начал бледнеть, холодеть и влажнеть от хирургического шока. Взделся на ноги и – по обороту Ницше – приступил к танцованью руками и ногами своими.

Я крутился тудой и сюдой, смертно-белый с евреенытиками.

Такова цена моего превосходства над величайшим стадом непримечательных людей.

Затем злой промельк еврейских усолоней начал выходить из меня, и я глядел, как чорнота их ползет из большого пальца сапога моего и плывет по полу, вся жидкая, пагубные жиры, нерадивцы рабочего наряда жизни.

Проворным рефлексом я вогнал клинок свой в тень у моих ног, стараючись пришпилить еврея к земле, но очерк его ускользнул, аки воск, от меня безмолвно.

Сие нехарактерно, ибо то был по-прежнему еврей, недоставало его отчаянно безрассудной диспозицьи токмо одних костей.

Евреи суть лишь очерки в человечьем облике.

Я б рассчитывал, что гомоном подымется стон угнетенных. И как по команде, вот сие и случилось – налетевши на меня из дальнего далека.