Тут-то на меня во тьме и накинулась смердящая запруда вара, экскрементов и человечьих отходов, крови, трупов, мерзких вод и вонючих мяс; грязь во всех видах ея, пот, протухшие жиры, менструальный слив и вершки масляного семени. Большая отвратительная муха из тех, что живут в трупах, тяжко жужжала и несла мне возмездье ужаса.

– Вон и проклятье. – Яко Минотавр Топорного Дома, Хейдрих подъял главу свою и сладко выдохнул сие на воздух.

– Вот и спасенье, – поступил ответный вопль, и дюжины младенцев, похоже, слетели из ниоткуда, понужаемые всяким взрослым, минуя главы их либо спеша вперед рука об руку, и вскорости труба эта вся забилась их массою. Накачиваясь и всхлипывая, всякий горел бодрым пламенем, умирая, как естьлиб и не жили николи (как миллионы сие делают на каждоденной основе).

Кровь bambini текла млеком из биющейся варной машины. Ея крепленое пиво курсировало по канавам, впитуючись в те долгие корыта, что разбегалися вихляющими полукружьями. По ходу и подкармливаемое дюжинами смоляных чучелок, оно текло суспензиею хрящевой жижи человечьего корма, что пыхтела в ритмически хлещущем нахлыве.

Прежде чем вар сокрылся от взоров моих, вперед на нестойких ногах выковылял новый приток нагих мужчин и женщин – и занырнул главами вперед нажираться сим месивом.

Крепкие пары сырого алкоголя навевало из корыт.

И я узрел сорок кормящихся, аки одного.

Они не говорили – лишь гребли.

Ворвань, богатая кальцием, вспомогаемая и подстрекаемая бесцеремонностию ненасытимого аппетита, заглатывалась непосредственно. Бренди располагает огнем жизни, и для обитанья в сем месте требовалось мужество. По ироньи, некоторые средь них – глаголая на некий манер – в бренди утапливались.

Николи не преследовали меня воспоминанья о собственной жизни.

Мыслил я с немалою гордостию – и всегда знал имя той птицы, что пела под мою дуду.

Ну не хлыщи ль евреи?

Когда сии странные существа подступают мне на обзор, они суть добыча человечества: на спинах своих обделывают они свои делишки своими хитроумными мозгами, гляжу я украдкою и ботанизирую их согласно их девиантным родам и видам. Я обратился к стойлу.

– Держусь за Хитлера, прав он иль нет, – сказал я в аффидевите своем, дабы прекратились уж сии счастливые междусобойчики, полагаючи, будто кричащая и оборванческая наружность моя подъята до высот Уродчества. – Позвольте вам некоторый совет. Снимите сапоги свои, вы на освященной земле стоите.

Как и ожидал я, на меня не обратили ни малейшего вниманья, слова мои несли в себе не больше мощи, нежель жужжанье кротких пчел либо рыдающие гимны «Гомофонических певцов Клитеро».