Я на секунду совершенно четко почувствовал, как сворачиваю ему шею, даже как будто хруст позвонков отдался в ладони.

– Разговорчики! –  прикрикнул Граф.

Петька вскинул вверх широкие, как лопаты, ладони, а потом повертел толстыми пальцами рядом со ртом, изображая ключ и замок.

– Можно тебя на минутку? –  обратился я к Графу.

Мы вышли в тамбур.

– Слушай, Всеволод, у тебя найдется бинокль?

Он кивнул.

– Да, есть. Шестикратный.

– Одолжишь на ночь?

– Конечно. А зачем тебе, если не секрет?

– Хочу проверить одну версию про нашего осведомителя. Пока ничего определенного, просто идея, но если будет конкретика, то обязательно поделюсь, не сомневайся.

Мы вернулись в казарму, где Петька продолжал подначивать вяло огрызающегося Захара. Граф погремел ключами, набрал код на двери оружейки, скрылся за ней на минуту, а потом вынес мне очень приличный, совсем новый армейский бинокль.

Солнце уже зашло, и на севере быстро сгущалась иссиня-прозрачная тьма. Я открыл окно, чтобы стекло не искажало изображение, и навел бинокль на по-прежнему стоявшую на рейде яхту. Сумерки скрадывали детали, но я смог различить что-то, похожее на параболическое зеркало рядом с палубной надстройкой. На верхушке высокой мачты мерцал красный сигнальный фонарь.

Теперь оставалось ждать.

Ужин тоже сдвинулся по времени на час позже, но к отбою ушли вовремя, и Усадьба быстро погрузилась в непроницаемую тишину: за эти два дня устали все, и воспитанники, и прислуга, и фирсы. Я сидел у окна, не зажигая света, и смотрел на далекий мерцающий огонек мачты, стараясь не задремать. В полночь погасли уличные фонари, Усадьбу объяла непроницаемая чернота сентябрьской ночи. Я время от времени наводил бинокль на скрытую в темноте яхту, ориентируясь на сигнальный огонь, и примерно через полчаса пополуночи наконец заметил, как сквозь мрак засветилась еще одна красная точка, но уже не на мачте, а на палубе. Огонек был совсем крошечный, но очень яркий, и светился ровно и непрерывно.

Я взял фонарь, бинокль и вышел в коридор. Ночная Усадьба всегда полна звуков, даже в тихую погоду: то скрипят и потрескивают рассыхающиеся половицы, то стонут от многовековой тяжкой ноши исполинские деревянные балки, то вдруг водопроводные трубы захрипят, словно человек, которому перерезали горло во сне, то зашепчет и засвистит ветер в каминных трубах, и пойдут гулять сквозняки, разнося по сумрачным коридорам приглушенный плач или сонное бормотание. Но сегодня тишина была мертвой, как в давно разграбленном склепе; только еле слышно капала где-то вода, да из конца коридора доносился раскатистый храп.