В Картинной галерее гулкая тишина откликалась на голоса и шаги легким эхом. В сероватом холодном свете, льющемся из больших стрельчатых окон, кружилась прозрачная пыль. После бала прошло уже больше недели, и сюда с тех пор никто не заглядывал –  впрочем, как и в другие залы первого этажа, кроме Обеденного, –  и характерное запустение опять вернулось и тихо уселось в углу, словно невидимая смотрительница забытых музейных комнат.

Надо сказать, что я тоже не находил времени и резона спускаться сюда, и теперь осматривался с любопытством. Всего на стенах было двадцать пять больших и малых портретов, изображающих представителей рода фон Зильберов в разные исторические эпохи: судя по стилю письма, костюмам и антуражу, примерно с начала XVII века и до наших дней. Развешаны они были без всякого хронологического порядка: например, на стене между окнами располагалась огромная картина в резной золоченой раме, классическая стилистика которой явно послужила источником вдохновения для Аристарха Леонидовича: представительный серьезный мужчина в темно-красном расшитом камзоле и большом завитом парике держал в руке, украшенной уже знакомым массивным перстнем, свиток с изображением глаза Гора, вписанного в стилизованный полукруг восходящего солнца; на столе рядом лежал серп, а на заднем плане сквозь большое окно виднелись каменный сфинкс и высокий, похожий на факел, горящий маяк. Уровень исполнения позволял предположить кисти кого-то из мастеров времен Екатерины II, например, Рокотова или Боровиковского, но уже на соседней стене висел небольшой портрет обворожительной женщины с изысканно-фарфоровой кожей, каштановыми волосами и мечтательным взглядом небесно-голубых глаз: на ней было зеленое платье из тяжелой бархатной ткани, за спиной висела клетка с маленькой пучеглазой совой, а перстень лежал на столе среди разбросанных желтоватых лилий –  явная работа кого-то из прерафаэлитов.

– Это Россетти? –  спросил я у Машеньки.

– Может быть, –  рассеянно ответила она. –  С нашей семьей дружили многие художники.

Никаких табличек и подписей на рамах я не заметил, так что оставалось предполагать хронологию появления на генеалогическом древе фон Зильберов тех или иных персоналий, полагаясь на познания в живописи и интуицию. Например, рослый мужчина в кирасе, с пронзительным взглядом, устремленным куда-то вдаль, явно принадлежал к елизаветинской эпохе. В руках мужчина держал развернутое знамя с гербом: необычная двузубая серебряная корона венчала щит, который удерживали две поднявшиеся на задние лапы львицы, похожие на людей со звериными мордами; на щите была изображена женщина в белых одеждах, стоящая на зеленом поле среди карликовых деревьев; в руках она держала серп и горящий факел, а ее голову окружали три пятиконечных звезды с пятью точками; за спиной вставало багровое солнце. Необычный портрет нежнейшей темноволосой девы с маленьким красным ртом и гипнотическим взором огромных, иссине-фиолетовых глаз, сидящей у приоткрытого окна и освещенной призрачным сиянием полной луны, мог написать кто-то из символистов второй половины XIX века. Самым старым, вне всяких сомнений, был небольшой, висящий в дальнем углу потемневший портрет сурового человека с длинными вьющимися волосами, тонкими усиками и пронзительным взглядом; на нем был простой черный камзол с широким белым воротником, а на деревянном столе лежали пучки сухих трав, пожелтевшие пергаментные листы со странными символами и человеческий череп. По всей видимости, изображенный человек был медиком, а его портрет написал кто-то из школы старых голландцев никак не позднее XVII века; удивительно, но именно он более всего напоминал покойного деда Марии Аристарховны фон Зильбер, а еще в нем можно было различить зловещие черты Вольдемара. Вообще, несмотря на очевидную разницу лиц на портретах, усугубленную временем, возрастом и художественной манерой, у всех фон Зильберов несомненно виделось что-то общее, как будто меняющееся от поколения к поколению, причем наиболее отличными ото всех выглядели двое: Аристарх Леонидович, во внешности которого развитие фамильного облика словно пришло к тупику, и его дочь, в которой, напротив, оно достигло абсолютного совершенства.