Увы, но в старинных портретах Машенька разобраться не помогала: художников она не знала, в давно почивших предках смешно путалась, но зато могла рассказать о родственниках не столь дальних.

– Вот это моя прабабушка Евгения Ильинична, дедушкина мама, –  она показала на исполненный в строгом стиле советского академизма портрет довольно крупной женщины с волевым лицом и упрямо сжатыми губами. Руки с сильными пальцами, на одном из которых плотно сидел перстень, были сложены на животе, на простой белой блузке блестела золотая звезда Героя Социалистического Труда.

– Она была врачом, –  продолжала Машенька, –  и во время войны возглавила находившийся в Усадьбе военный госпиталь. Дедушка тогда только родился и первые годы жизни провел здесь, в войну рос тут среди раненых, под обстрелами, представляете? Потом спустя много лет стал ученым и вернулся сюда уже директором. А вот еще, посмотрите!..

Машенька подбежала к высокому портрету в черной раме и артистично взмахнула рукой:

– Никого не напоминает?!

У молодой женщины на портрете волосы были уложены волнистыми локонами, глаза густо накрашены, рот ярко обведен красной помадой по моде 20-х годов прошлого века, а лицу придано немного томное выражение, как у звезды немого кино, но все это как будто не уменьшало, а только усиливало сходство: с картины словно смотрела сама Машенька, только, пожалуй, лет на десять постарше.

– Невероятно! –  признал я. –  Вот так начнешь изучать фамильные портреты и уверуешь в переселение душ.

Машенька состроила гримаску, еще больше став похожей на женщину с картины, и весело рассмеялась.

– Да, все удивляются! Это моя прапрабабушка Мария Эрастовна, меня назвали в ее честь. Она спасла Усадьбу: после революции это место хотели ревизировать…

– Реквизировать, –  подсказал я.

– Да? Ну, в общем, отобрать, но прапрабабушка открыла тут, кажется, больницу для бедняков или приют, и так сохранила Усадьбу для семьи. Пойдемте теперь гулять? Я покажу вам старый парк!

Честно сказать, к прогулкам я был вовсе не расположен. Вот уже третий день меня лихорадило: рана в плече становилась все хуже –  похоже, что старый сабельный клинок занес инфекцию. Дуняша хмурилась всякий раз, когда меняла повязки, пропитанные кровью и гноем; боль сделалась постоянной и такой сильной, что я не мог уснуть без нефопама, но в последние пару ночей не помогало и это.

– Ну пожалуйста! Я ведь приехала всего на один день, только ради наших уроков, а вечером уже нужно возвращаться обратно!

Машенька в самом деле появилась в Усадьбе Сфинкса лишь утром первого дня октября, в воскресенье; обыкновенно юная баронесса навещала отца вечером пятницы или в утро субботы, когда воспитанниц Пансиона отпускали на выходные домой, но если в прошлый раз она вызвала изрядный переполох тем, что приехала раньше, чем ее ожидали, то нынче, наоборот, задержалась. Суетливых метаний во время церемонии встречи сегодня было поменьше, но ритуал повторился, с тем лишь различием, что Машенька, едва выскользнув из объятий Аристарха Леонидовича, бросилась ко мне, чтобы радостно рассказать, как начала читать Гесиода. Конечно, это было простенькой хитростью: едва мы начали наш урок, оказалось, что она прочла от силы несколько первых строк «Теогонии», после чего заскучала невыносимо и забросила книжку. Я ее за это не осуждал, тем более что рассказ о древнейших мифологических архетипах Машенька слушала с видимым интересом: особенно ее увлекли архаические териантропы, анималистические образы ранних богов и Артемида в облике хищной медведицы. Я и сам с удовольствием вспоминал свои студенческие тетради. Впрочем, после обеда продолжать наши экскурсы в мифологию она отказалась. Я, признаться, сначала воспринял это с некоторым облегчением, имея в намерениях попросить Дуняшу о перевязке, после чего со шприцом обезболивающего отправиться в свою комнату и попытаться уснуть, но у юной баронессы оказались другие планы.