* * *

Я дожидался у застекленных дверей Большой гостиной, наблюдая, как бледное небо постепенно наливается вечерней ледяной синевой, в которой растворялись оранжевые сполохи заходящего солнца. Раздался летящий перестук каблуков, и Машенька впорхнула из холла первого этажа; она переоделась в длинное голубое платье с широкой юбкой, короткую теплую курточку с белым меховым воротником и показалась мне немного грустной или задумчивой; впрочем, это быстро прошло.

– Вечереет, –  сказал я.

– А что это значит? –  спросила Машенька.

Я улыбнулся и объяснил.

Мы вышли во двор; воздух был пронзительно свеж и прохладен. На потемневших от времени толстых металлических дисках лунных часов поблескивали крупные прозрачные капли холодной испарины.

– Эти часы очень старые, их поставили тут при постройке Усадьбы, –  Машенька прикоснулась к резным буквам и цифрам на пересекающихся прямых линиях. –  Дедушка учил меня читать символы на номограммах и высчитывать даты по лунному календарю. В солнечных часах разобраться чуть легче, хотя у наших –  вот они, с той стороны от фонтана –  конструкция сложнее, чем у обыкновенных. Кстати, и фонтан тоже необычный: чаши в центре называются клепсидрой, это водяные часы, они работают, если подать воду.

Я вспомнил, что фонтан был включен в памятный вечер весеннего равноденствия. Мне стало интересно.

– Что они показывают?

Машенька качнула головой и отвернулась.

– Не знаю. Может быть, дедушка объяснял, да я не запомнила.

Мы миновали Западное крыло, затем конюшню, откуда доносились едва слышное сонное фырканье и живые, резкие запахи навоза и сена, и прошли мимо опустевшей псарни. Впереди было устье широкой темной аллеи, по обеим сторонам от которой недвижно замерли, будто колонны, высокие деревья, казавшиеся неправдоподобно огромными в наступающих сумерках. В предночной тишине ни один лист не дрожал в пышно-огненных кронах, подсвеченных редкими фонарями, и мы словно оказались в мистическом пустынном чертоге, где нас ожидали незримые гении здешних мест.

– Мама ушла от нас, когда мне было четыре года. Я мало что помню про нее, говорят, что в таком возрасте ребенок обычно не запоминает ничего вообще. Осталось в памяти только, как я, еще совсем маленькая, сижу в зимнем детском комбинезончике, вот так, «звездочкой», а мама говорит мне: я свою жизнь на тебя тратить не намерена. Ну и вот, собственно… Папе, конечно, с двумя детьми одному было справляться трудно, но Вольдемар тогда уже пошел в первый класс, а меня отдали в круглосуточный детский садик. Там кроме тех, кто оставался на всю неделю, были дети, которых каждый вечер папы и мамы забирали домой, и когда родители приходили за ними, то я всегда смотрела, как на них надевают курточки, подходила, рассказывала, какой у них ребенок хороший, как он хорошо себя вел и кушал, а потом просила: «Возьмите меня с собой…»