Алина почувствовала, как в сердце ей словно вонзилась ледяная игла.

– Мне известно, –  сказала она.

Машенька взглянула с благодарностью.

– Тогда вы меня понимаете… Отец совершенно не знал, что с нами делать: Вольдемар был предоставлен самому себе и ходил в какую-то школу, а меня сначала пристроили в круглосуточный детский сад, а потом –  и это был настоящий кошмар! –  отправили жить к дедушке в его квартиру на Мойке. Там прошли самые страшные годы моей жизни. Нет, дедушка никогда не бил меня, пальцем не тронул, но ему и не нужно было: он обладал каким-то совершенно жутким, мертвящим магнетизмом, таким, что дыхание останавливалось от ужаса, а тяжелый гипнотический взгляд вызывал оцепенение. Когда он входил в дом, невозможно становилось ни бегать, ни играть, даже как будто просто дышать было сложно. Я пряталась в своей комнате под одеялом с куклами и шептала им успокоительные слова. Даже наша няня, Обида Григорьевна, женщина жестокая и нимало нас не любившая, в сравнении с дедушкой казалась доброй феей-крестной из сказки. Но еще хуже было летом, когда приходилось вместе с дедом ездить в Усадьбу Сфинкса…

– Туда, где находился тот самый Экспериментальный филиал Института генетики? –  уточнила Зоя.

– Да, но к тому времени там уже ничего не было, кроме огромного, похожего на заброшенный замок здания, стоявшего в запустении и напоминающего разом все зловещие дома из фильмов ужасов. Мы ненавидели это место: там было постоянно холодно, даже если лето выдавалось солнечным, что редкость в наших широтах; а в пасмурную погоду и во время дождей воздух в залах и коридорах становился таким стылым, что мы не могли согреться, хотя нам иногда позволяли разжечь огонь в каминах. В подвалах и на чердаках все время что-то гудело, скрипело и ухало, каминные трубы выли на разные голоса, порой мы не спали от страха всю ночь, а днем дедушка тащил нас через пустошь в лес, гулять на заброшенном кладбище –  можете себе вообразить! Наверное, именно тогда от пережитых ужасов и потрясений Вольдемар так разительно переменился, когда вступил в подростковый возраст. Он стал страдать ночным недержанием, и это было постоянным предметом жестоких насмешек и унижений со стороны дедушки, который зло вышучивал его при отце и приказывал Обиде Григорьевне вывешивать во дворе на виду у всех простыни и матрасы с желтыми пятнами и разводами. Вольдемару вообще доставалось: дедушка почему-то обзывал его девчонкой, издевательски говорил папе, что у него две дочери, так что неудивительно, что в итоге брат стал отращивать волосы, и я не раз заставала его, примеряющего мои платья и даже белье. Вольдемар знал, что я побрезгую надевать после него свои вещи, а потому специально выбирал мои самые любимые, например, длинное белое платье, которое он украл у меня летом и таскал по Усадьбе и пустоши, пока не изорвал в клочья. Тогда же в нем пробудилась тяга к огню и страшная жестокость, с которой он ловил и мучил до смерти несчастных мышей и лягушек.