«…можно, да… пожалуйста, можно…»
А потом накрыл его одеялом.
На низком потертом комоде в углу, рядом с погасшими восковыми свечами, растекшимися в керамических плошках, обнаружилась записка:
«Милый, я уехала в город! Спасибо тебе, целую, твоя М.»
«Милый, я уехала в город! Спасибо тебе, целую, твоя М.»
Я бережно сложил записку, убрал в карман и по тесной винтовой лестнице со скрипучими рассохшимися ступенями спустился вниз.
За дверью внизу у лестницы действительно располагалась крошечная уборная с душем, кривовато нависшим над пожелтевшей старинной ванной; стены были облицованы камнем, похожем на тот, из которого сложили очаг в нижней гостиной. Огонь в нем давно погас, с почерневших обугленных головешек сквозняки сдували легкий белесый пепел. Я прошел по дощатому полу через гостиную, позади которой оказалось некое подобие кухни: зеленый шкафчик с закрытыми дверцами на стене, табурет и чугунная дровяная плита на одну конфорку. Столешницей служил широкий подоконник выходящего на задний двор небольшого окна, за пыльными стеклами которого видны были сваленные среди палой гниющей листвы и пожухлой травы старые каменные кресты и надгробия, покрытые пятнами мха и плесени. Похоже, что когда-то в этом домике жил смотритель кладбища, хотя я бы все же поставил с большей уверенностью на лесную ведьму. На одном из могильных камней, напоминающем осколок черной скалы, можно было различить странный символ, похожий на пентаграмму с кругами на каждом луче. Я попытался прочесть имя, но буквы стерлись дождями и временем. От этого занятия меня отвлек тоненький писк: маленькая серая мышка-полевка сидела на полу совсем рядом с моей ногой. Она внимательно разглядывала меня и теребила передними лапками усики на смешной мордочке.
– Привет, – сказал я. – Вот куда вы перебрались из Усадьбы, да?
Мышка еще раз пискнула и исчезла.
В гостиной поперек дивана лежало мое пальто, на каминной полке нашлись часы: стрелки показывали почти девять, и это значило, что к завтраку в Усадьбе я не успею явиться. Можно было, конечно, попробовать снова пустить Сибиллу в галоп, но сама мысль об этом отозвалась в ягодицах фантомной болью, да и торопиться, рискуя почти буквально сломить себе голову ради утренних монологов фон Зильбера и овсяной каши с оладьями не имелось никакого желания.
Я вышел из дома; было промозгло и серо, равнодушное небо дышало холодом, теснящиеся в беспорядке могилы потеряли свое ночное романтическое очарование и вместе с деревьями, фонарями и самим домом смотрели с пасмурной неприязнью, как прислуга на гостя, слишком припозднившегося после отъезда хозяев. Сибиллы не оказалось рядом с крыльцом; я на секунду встревожился, но потом увидел ее возле одной из могил: она стояла, нагнув морду к заросшему пожухлыми сорняками надгробию, как будто бы ведя с кем-то беседу, похожая на мифическую бессмертную лошадь, решившую по случаю навестить своего давно почившего седока. Я подозвал ее и был уверен, что видел, как она кивнула, словно прощаясь, прежде чем подойти на мой зов. Мы тронулись с места шагом. Над кладбищенской пустошью пронесся ветер, и деревья зашелестели вслед, замахали ветвями, одетыми в пышные золотисто-красные рукава, то ли прощаясь, то ли прогоняя нас прочь. На свежей могиле Марты еще не совсем увяли пожелтевшие лилии, и отчетливо ощущалось, что там, под этим цветочным покровом, под пропитанной влагой тяжелой болотной землей в ящике из сосновых досок лежит, вытянувшись и окостенев, черноволосая горничная-убийца, вперив вверх взор остановившихся глаз.