На мне были брюки и водолазка, которые всю ночь провалялись на полу в кладбищенском домике, поэтому рассчитывать на такое же внимание не приходилось. Впрочем, о Ренессансе, Рабле и возрожденческом карнавале, про которые я взялся рассказывать по наитию, слушали с интересом: ритуальное забрасывание нечистотами и обливание мочой нашли живой отклик, равно как и образы материально-телесного низа вкупе с обрядовым насилием, сквернословием и богохульством, а история про стаю похотливых псов, домогавшихся знатной дамы, даже вызвала смех, доказавший, что за прошедшие шесть столетий человечество не изменилось нимало. Только Филипп оставался серьезен и в конце лекции задал вопрос о том, отчего народная культура не знает иного употребления для свободы, кроме пьянства, обжорства, непристойностей и вандализма?

– Может быть, потому что никто не научил их пользоваться свободой иначе? –  предложил я ответ.

– А может быть, их вовсе нельзя научить?

К обеду в Усадьбу Сфинкса прибыл философ Герман Германович Дунин. К общему столу он не вышел и уединился в Западной башне, разделяя трапезу лично с Аристархом Леонидовичем. Черный внедорожник со статусными номерами и спецсигналом на крыше припарковался очень близко к конюшне, и я заметил, как рядом рыскает Петька.

На разогреве у Дунина выступил лично фон Зильбер, посвятив свою лекцию Гоголю и его «Выбранным местам из переписки с друзьями», вернее, изложенным там взглядам на сословное общество. Аристарх Леонидович умел говорить со вкусом, и в самих по себе остроумно прокомментированных пересказах гоголевских сентенций о принципиальном неравенстве людей в обществе и предназначении одних властвовать, а других подчиняться и смиренно радоваться своему рабскому положению, нового ничего не было, но вот ссылки на божественную волю, определившую такое положение дел, были неожиданными, ибо ранее в ортодоксальной религиозности он не был замечен. Я удивился было, но потом понял, когда фон Зильбер торжественно объявил главного гостя вечера:

– Герман Германович Дунин! Прошу приветствовать, господа!

Господа вразнобой захлопали в ладоши.

Герман Германович вошел в аудиторию. Он был уже далеко не молод, высок, несколько грузен, что, впрочем, только придавало академической весомости всему его облику: зачесанные назад, удлиненные густые волосы с проседью касались ворота душного двубортного пиджака, длинная борода топорщилась немного набок, и в целом он как будто сошел с одного из тех портретов, что обычно висят над доской в школьных классах, и воплощал образ, который рисует воображение при словах «русский философ».