Машенька не вышла к обеду, чем меня очень встревожила: я был уверен, что она обижена не только внезапной агрессивной дерзостью Веры, но и тем, что я за нее не вступился. Я мыкался по Усадьбе, досадуя на свою слабость и беспокойство, невольно вспоминая слова Веры: мы не виделись с Машенькой всего пару часов, а меня уже захлестывала необъяснимая и незнакомая доселе тревога. К ужину я более или менее начал с нею справляться, но, когда Машенька снова не появилась за столом, мне стало настолько не по себе, что даже Вера посмотрела с сочувствием. Я расспрашивал, не приезжал ли за госпожой фон Зильбер ее белый автомобиль; никто ничего не мог сказать толком. Оставалось только подняться в Девичью башню и начать стучать дверь, но это решение, при всей кажущейся очевидности, выглядело уже совершенной крайностью, так что я просто ушел к себе в комнату, сел на стул и уставился в окно, ничего не видя перед собой и сотни раз мысленно нарезая внутри себя тревожные круги.
Морок спал около десяти вечера, едва только послышался тихий стук. Я в два прыжка пересек комнату и распахнул дверь. Машенька впорхнула внутрь и крепко обняла меня за шею.
Я почувствовал себя человеком, которому объявили, что диагноз рака в четвертой степени был ошибкой.
Некоторое время мы просто стояли, молча обнявшись. Потом Машенька шмыгнула носом, посмотрела на меня снизу вверх одним глазом и сообщила:
– Твоя Вера просто ужасна. Мне хочется ее убить.
Я заверил, что это чувство возникало неоднократно и у меня, в том числе задолго до появления Машеньки на свет.
– Прости ее, она такой человек.
– Ладно, я пощажу ее, но только ради тебя, – серьезно сказала Машенька.
Мы снова обнялись, и она прошептала:
– Так не хочу уезжать от тебя, расставаться с тобой… Ой, я же чуть не забыла!
Она наклонилась к брошенной на пол дорожной сумке, чуть покопалась там, достала что-то и сказала:
– Вот, это тебе.
В руках Машеньки я увидел небольшую стопку толстых тетрадей с пожелтевшими страницами, в старых, потертых обложках. Стопка была перевязана бумажной веревкой, как раньше перевязывали книги при переезде. На плотном картоне верхней тетради в углу чуть растекшимися от времени чернилами было выведено твердым, академическим росчерком:
Глава 20
Глава 20
Алина стояла посередине огромного круглого зала с потолком в виде полупрозрачного купола, сложенного из неярко светящихся матово-белых стеклянных пятиугольников. Неподалеку оживленно беседовали два человека: это были Шинкарев и Адахамжон. Кажется, они не замечали ее, но Алина попыталась окликнуть их, и тогда оба повернулись. Шинкарев выглядел приветливым и довольным, как человек, у которого жизнь сложилась иначе, чем было на самом деле, и улыбался всеми морщинами, изрезавшими его открытое дружелюбное лицо. Они начали что-то объяснять Алине, но она, хотя и стояла всего в нескольких шагах, ничего не могла разобрать, потому что слова доносились искаженно и глухо, как будто из-под воды, и Адахамжон сокрушенно и, кажется, виновато качал головой. Неожиданно откуда-то появилась щуплая девочка в большой черной кофте с капюшоном. Алина видела ее со спины. Она подошла к Адахамжону и Шинкареву, и те низко поклонились ей и по очереди поцеловали руку. Алина вдруг оказалась совсем близко к ним. Девочка повернулась: Алина снова увидела худое, фарфорово-белое, покрытое болезненной сыпью лицо наркоманки, но только глаза были другими – они светились лазоревым серебром. Девочка взглянула на Алину и произнесла: