* * *

Мы проснулись, обнявшись, голые, как в первые дни творения, закутавшись в одеяла и простыни, у остывающего очага. Угли в камине подернулись легким белесым пеплом, но каменная кладка еще хранила тепло. В окна лился слепой бледный свет, так что невозможно было понять, утро сейчас или день, но это не имело значения, ибо нас двоих словно бы окружало безвременье.

С каждым днем холодало, и пар от дыхания, раньше едва заметный в прозрачном воздухе, словно легкая паутина, теперь больше напоминал осенние облака, что застили небо. Темно-красные и коричнево-желтые листья, чуть схваченные ночным морозцем, похрустывали под ногами, будто обгоревшие страницы рукописи.

Лошади ждали нас в небольшом утепленном стойле за домиком, укрытые длинной попоной: быстро меняющаяся погода уже не позволяла беспечно ночевать под открытым небом, даже если не стоять всю ночь на месте, а гулять по кладбищу, как любила делать моя Сибилла. Мы неспешно двинулись по тропинкам между могил к лесной тропинке. Из зарослей голых кустов дуновением ветра взметнулись серые листья, словно стайка испуганных воробьев.

Проезжая мимо могилы Марты, я заметил на окружавшей ее слежавшейся мокрой земле отчетливый след, которого не было накануне, как будто кто-то наступил, а потом поскользнулся на осклизлом суглинке. Конечно, это мог быть, например, Архип, приходивший в ночи по какой-то служебной надобности, но возможны были и варианты. Я обратил на следы внимание Машеньки, но она только беспечно улыбнулась и сказала, чтобы я не волновался об этом и что она сама обо всем позаботится.

К завтраку мы, разумеется, опоздали, но Машенька заявила, что ужасно проголодалась, и велела накрыть нам на двоих. Мы сидели за огромным столом в пустом Обеденном зале; на стук столовых приборов откликалось гулкое эхо; Дуняша прислуживала молча, споро, не поднимая опущенных глаз. Машенька была весела и оживленно болтала, а я подумал, что после такого завтрака тет-а-тет можно уже запросто ходить, взявшись за руки, по Усадьбе и целоваться у дверей кабинета фон Зильбера. Впрочем, кроме Дуняши нас не видел никто: у воспитанников и фирсов была тренировка в спортзале, прислуга занималась своими делами, а Аристарх Леонидович, по обыкновению, проводил время в апартаментах Западной башни, вероятно, предаваясь мыслям о будущей книге.

О системных литературных занятиях, разумеется, было забыто. Машеньке страшно нравилось от случая к случаю слушать мои рассказы о каких-нибудь интересных фактах: про античную поэтессу Телесиллу, собравшую ополчение из женщин и стариков и обратившую в бегство войско спартанцев, или про тайно влюбленную в рыцаря замужнюю даму-трубадура графиню Беатрису де Диа, или о том, как великолепный романтический сказочник Гофман воспылал такой страстью к своей пятнадцатилетней ученице Юлии, что даже планировал совместное самоубийство, о чем сама Юлия была нисколько не осведомлена, равно как и о его испепеляющей страсти –  в контексте происходящего последняя история пользовалась особым успехом, –  но долго удерживать внимание на чем-то она не могла, а серьезные литературоведческие сентенции наводили скуку. Поэтому мы просто проводили время за непринужденной болтовней, как вчера, когда весь день до вечера накрапывал дождик и мы сидели в Библиотеке, а Машенька придумала рассказывать друг другу, что кого раздражает.