Наталья не смутилась, она сняла очки, отчего мягкости в чертах лица ее стало меньше, и убрала их в футляр из тисненой кожи.

— Я беру на дела, угодные Богу, — она перекрестилась широко и склонила голову. — В конце концов, эти деньги… я их тоже заслужила.

Ее руки были пухлы.

И лишены украшений, за исключением перстня-печатки. Крест на алом камне.

— Эта женщина… кто она тебе?

— Случайная знакомая, — почти не солгал Глеб.

— Прежде ты не беспокоился о случайных знакомых, — в голосе Натальи прозвучал легкий упрек. — Что изменилось?

— Ничего.

— Надеюсь, ты не собираешься на ней жениться?

Это прозвучало и вовсе… раздраженно? Отчего вдруг ей стала интересна его, Глеба, жизнь?

— Почему же… — ему захотелось подразнить ее, как когда-то в детстве, до того, как все переменилось. В том, мать его, детстве, где все они еще были счастливы.

— Потому что она, во-первых, стара, а во-вторых, проклята. И ты проклят.

— Будь я проклят, я бы знал.

— Ты и знаешь, — Наталья поднялась. Черные текучие ее одежды скрадывали, как и движения ее, так и очертания фигуры. — Ты проклят его кровью. И то, что ты пытаешься держаться, конечно, похвально, но… подумай сам. Не лучше ли было бы уйти? Защитить этот мир от той тьмы, которая таится в твоем сердце?

Она взяла Глеба за руки.

— Я понимаю, что тебе страшно, что люди полагают, будто отказавшись от мира, мы теряем многое, однако это не так.

— Наташ, монастырь — не для меня. У меня есть дело.

— Плодить себе подобных? Слышала, — ее пальцы были влажноватыми, скользкими, точно масляными. — Глеб, это… я, признаться, даже от тебя не ожидала подобного. Ты-то лучше, чем кто бы то ни было понимаешь, чем чреваты игры с тьмой. Она разрушает разум. И не лучше было бы…

— Не лучше, — отрезал Глеб, убирая руки.

Наталья вздохнула.