— Но не остановился.

…год… год, за который Глеб успел так далеко войти во тьму, что порой сам себе казался частью ее. А еще ему удалось дотянуться… тогда он почти поверил, что выйдет.

У отца ведь не только друзья имелись.

Кто же знал, что и врагам нужен повод. Веский повод. Куда более веский, чем слова капризного мальчишки, продолжающего уверять, будто бы родной отец способен…

— И вы снова промолчали… и в третий раз, когда… не важно. Почему, Наталья? Почему вы…

— Потому, что любили.

— Кого?

— Его, — Наталья коснулась щеки, смахнув невидимую слезу. — Мне жаль… мы пытались объяснить, но ты не готов был слушать. Не готов был принять. Он… теперь я понимаю, каким чудовищем он был, но там и тогда… он умел подобрать нужные слова… убедить… я была его девочкой. Драгоценной маленькой девочкой, которую он и только он умел любить правильно…

Боль расползалась.

Наверное, если здесь и сейчас Глеба разобьет приступ, то все для него закончится. Или в кабинете, или в тихой монастырской больнице, закрытой для людей посторонних.

О нет, ему обеспечат уход.

И за душу помолятся. Здесь весьма охотно молятся за душу. Что до тела, то кому оно надо, такое слабое?

— Он никогда не насиловал. Он убеждал. Мы были не жертвами, мы были его женами.

— Что?

— Перед тьмой… мне было десять, когда он надел кольцо…

— Я не помню, чтобы…

— Конечно, нет, глупенький. Ты… ты был его наследником, но и только. Если бы ты показал больше усердия, если бы занимался тем, чем следовало, а не тем, что тебя не касалось, мы бы все… и да, Глеб, я была счастлива! Там, тогда…

— А мать…

— Она состарилась. Ей следовало бы уйти.

— Куда?!