Просьба была странной, и почему-то Даэн вспомнила, как Мара впервые показывала ей видения — в их самую первую ночь, в белом городе пещерных эльфов. Как она пела свою колыбельную про дом, в котором шел дождь, и меж половиц прорастала дикая трава и рожь. Как свет скользил по ее бокам золотым перышком, и как красиво он танцевал на белой, нежной коже. Птица лишь крепче прижала к себе Мару, закрывая глаза и сосредотачиваясь на золотой искорке, прячущейся где-то в груди.

Поначалу было темно и шумно, словно весь мир вокруг решил помешать ей. Однако Даэн вознамерилась подарить Маре сказку — если женщина попыталась Танцевать, то почему бы ей, Птице, не попробовать общаться с ней на языке видений? Мешали мысли, гудящие недовольным осиным роем, мешала тревога, ледяным кольцом сковавшая внутренности, мешало практически все — но Даэн упрямо гнала от себя любые эмоции и ощущения, и те кружились где-то внутри нее ворохом сухих листьев, пойманных вихрем. И вскоре беспокойный осенний ветер унес их, растирая в пыль и отпуская прочь, и Даэн наконец увидела в этой темноте внутри себя слабый сероватый отблеск. Не совсем понимая, что делает, Птица потянулась к нему, стараясь не мыслить и не раздумывать — и в следующий миг словно невидимая дверь отворилась, и стены рассыпались, размылись, а затем их и вовсе не стало.

Цвели фиалки. Сизые сумерки робко ступали меж тонких берез, перешептывающихся друг с другом, и от земли тянуло прохладой — оно и не мудрено: в спутанной траве, мягкой, словно девичьи волосы, журчал ручей, ключем бьющий из-под огромного камня. Далеко в низину спускалась легкая дымка — казалось, она путалась в тонких паутинах, и из нее крохотные паучки плели свои сети, растягивая их меж замшелых корней, под которыми дети так любили прятать свои сокровища. Где-то в туманах мерцали огоньки — то светлячки поднимались из травы, зажигая свои фонарики. И пахло сладко-сладко, и в травах терялись бледные звездочки ночных фиалок, зацветающих в первые дни грозового лета…

— Как красиво, — тихо прошептала Мара — Даэн ощущала ее теплую тяжесть на своей груди. Призрачный мир на грани сна и яви опасно дрогнул, грозясь снова стать жестким, неподатливым, но Птица удержала видение так, как удерживают пушинку, блуждающую следом за ветром.

Кованая калитка с узорными завитушками-перекладинами, что потемнели от времени, была приотворена. За ней начинался старый сад, и пахло влажной землей, щедро напоенной дождями. Листья, зеленые, но уже тронутые первыми заморозками, клонились к земле под тяжестью капель, и прозрачная влага то и дело срывалась вниз, прокатываясь по изогнутым спинам травинок, а затем падала наземь, сливаясь вместе с животворящей черной материей, проникая в нее, впитываясь в нее, просачиваясь меж бахромы корней — и ниже, ниже, к самому огненному сердцу, чтобы там соединиться с пламенем и стать паром.