– Фу-у, зайчик! Чтоб те долго жить на белом свете! – Он достал наполненную водкой плоскую фляжку, сбитыми пальцами пробку свинтил и прямо из горла хватанул большой глоток. «За здоровье зайчика!» Во рту и в брюхе обожгло, точно раскалённый уголь проглотил. И по жилам огнём разлилось – ободрило. Он ещё вдогонку послал пару глотков. Закурил и выпрыгнул на снег – борта забыл закрючить.

Ледяным осколком в облаках прорезалась луна, серебря излучину реки. Тени заиграли по округе. И в морозной тишине вдруг почудился перезвон колокольчика…

Стреляный посмотрел на середину зимника… и выронил папиросу.

Тройка белых лошадей стояла на льду – там, где буксовал. Человек в белой шляпе разнуздывал коренника, приговаривая:

– Ешь, ешь, милок! Зерно хорошее, чего же добру пропадать?

Евдока зажмурился. Глаза протёр.

Шторка в облаках задёрнулась, серебро излучины погасло и пропало белое видение на середине зимника.

Покрутивши головою, Стреляный прислушался. Ни голоса, ни колокольчика.

«Что это, Евдоха, с трёх глотков тебя так повело? Добро бы – с трёх бутылок». – Он пытался отшутиться, уезжая. Но покой пропал. Душа заныла. Вспомнил, как в деревне утверждали: заяц дорогу перебегает – к несчастью…

Хотя Евдока и говорил, шутил когда-то, что мозги у него в кулаке помещаются, но всё же в голове имелось кое-что. Он много всяких книжек перечитал в детдоме, ещё больше слышал от умных людей за решёткой. Память от природы цепкая, в тайники откладывала прочитанное, услышанное, а позднее вдруг выдавала «на-гора», удивляя даже самого хозяина.

Вот и сейчас. «Заяц дорогу пересёк – к несчастью. Бабушкины сказки? – думал он. – А почему же Пушкин поверил зайцу? Поехал в Петербург, встретил косого на пути и возвратился, сел писать своего «Графа Нулина»… Эко ты, парень, загнул! Не в Питер едешь. Пушкин! У тебя от Пушкина только кудри на башке, да и те, пожалуй, не сегодня-завтра сбреют под нулевку. Будешь «графа Нулина» изображать за колючей проволокой… Эх, сдался мне этот Матёрый! Сказал бы: никакого письма не получал, знать ничего не знаю да и все дела… Но от него, от Стахея проклятого, просто так не отвяжешься! Да и всё-таки надо помочь земляку. Сколько раз он помогал мне в зоне. Ведь если разобраться – он мне роднее брата. Меня кормили в детстве, говорят, молоком волчицы у чёрта на куличках, и у Матёрого история почти такая же… Так, может быть, вскормила нас одна и та же мать? Волхитка? Или кто она такая?»

Ровный гул мотора и чистая дорога настраивали душу на долгое раздумье и воспоминания.

17

За колючей проволокой в далёком лагере судьба его сразу свела с Матёрым. Ещё не познакомились, не сказали друг другу ни слова, а только бросили глаза в глаза – и поняли, что спайка будет крепкая. Так и случилось. В прошлом оба шоферы, оба с беловодской стороны; оба азартные картёжники и такие же лихие работяги: сутками – без продыху, без перекура! – шурфы в железном грунте колотить могли и даже рубахи при этом не взмокнут. И тайга у них под топорами ложилась не хуже травы на покосе. И пошутить горазды были – обхохочешься до слёз. Как-то перед праздником строили кирпичные хоромы для краснопёрых начальников. Хозяин, видно, перед кем-то выслужиться надумал. Руки в боки – ходит, гад, с утра и подгоняет. Быстрей, быстрей, мол, бритоголовые! повышенными темпами! виват! банзай! даешь! Возьмите, говорит, обязательства и, чтобы кровь из носу, – новоселье к празднику поспело, как яичко к Христову дню. А Матёрый был уже тогда фартовый парень, терять ему нечего, а тут ещё и бригадиром каменщиков сделали. Евдока – помощник. Ну, взяли обязательства, впряглись и даже припотели от усердия, сделав кое-что сверх нормы и сверхурочно. Двухэтажный домина тот стоял на берегу – издалека видать. Хозяин к новоселью подрулил на своём козырном водомёте и чуть за борт не булькнулся от наглого сюрприза.