Светлый фон
Садассаа

День Бита Кара

День Бита Кара

Есть люди, к кому я утратил всякую любовь, и есть слова, какие я напишу в петиции, которую никогда не отправлю, или на языке, какой никогда не прочтут.

Есть люди, к кому я утратил всякую любовь, и есть слова, какие я напишу в петиции, которую никогда не отправлю, или на языке, какой никогда не прочтут.

День Лумаса

День Лумаса

Что есть любовь к ребенку, как не мания? Смотрю на чудо своего самого маленького и плачу, смотрю на мускулы и силу самого старшего и усмехаюсь с гордыней, которая, как нас предостерегают, должна быть одним Богам присуща. И к ним, и к четверым между ними я испытываю любовь. Которая меня страшит. Смотрю на них – и знаю это, знаю это, знаю это. Убью того, кто явится причинить зло моим сыновьям. Убью такого без жалости и без раздумий. Доберусь до сердца того и вырву его, засуну его в рот, даже если то окажется их собственная мать».

Что есть любовь к ребенку, как не мания? Смотрю на чудо своего самого маленького и плачу, смотрю на мускулы и силу самого старшего и усмехаюсь с гордыней, которая, как нас предостерегают, должна быть одним Богам присуща. И к ним, и к четверым между ними я испытываю любовь. Которая меня страшит. Смотрю на них – и знаю это, знаю это, знаю это. Убью того, кто явится причинить зло моим сыновьям. Убью такого без жалости и без раздумий. Доберусь до сердца того и вырву его, засуну его в рот, даже если то окажется их собственная мать».

 

Шесть сыновей. Шесть сыновей.

 

«Оборра Гудда

«Оборра Гудда

День Гарда Дума

День Гарда Дума

В ту самую ночь Белекун оставил меня одного. Всю ночь я писал. Потом этих услышал, нытье, грубый окрик, захлебнувшийся вскрик и еще один грубый окрик. Там, за моей дверью, в четырех дверях от моей. Я распахнул ее, и там стоял Амаки Склизлый. Спина его была мокрой от пота. Я бы свалил все на Бога железа, однако голова моя полнилась лишь собственным моим гневом. Его чаша-ифа[45] лежала там же на полу у его ног. Я опустил ее ему на голову. Еще и еще. Он упал прямо на девушку, совершенно закрыв ее.

В ту самую ночь Белекун оставил меня одного. Всю ночь я писал. Потом этих услышал, нытье, грубый окрик, захлебнувшийся вскрик и еще один грубый окрик. Там, за моей дверью, в четырех дверях от моей. Я распахнул ее, и там стоял Амаки Склизлый. Спина его была мокрой от пота. Я бы свалил все на Бога железа, однако голова моя полнилась лишь собственным моим гневом. Его чаша-ифа лежала там же на полу у его ног. Я опустил ее ему на голову. Еще и еще. Он упал прямо на девушку, совершенно закрыв ее.