Порой я задумывался, удалось ли Иветт обольстить короля и вернуть его расположение за время моего отсутствия. Как Фабиан воспринял мою пропажу? Посчитал ли, что я сбежал, получив более выгодное предложение, или что предал его, продав сведения о его силе третьей стороне? Не было нужды пытаться заполучить меня снова – даже мне эта затея казалась неоправданной, – но теперь он лишился единственного рычага давления на Ниррити.

О, Ниррити! Я так привык к нашей связи, что, потеряв ее, будто лишился части души, хоть прежде и не знал, что способен такое испытывать. Вот уж кто искренне забеспокоился, почувствовав мое отсутствие! Поди места себе не находит, беснуется… Надеюсь, те недоумки не решат снова ее пытать, посчитав, будто это способно ее успокоить.

Всем известно, что виверны обладают сознанием, но, пожалуй, ни один ученый муж в действительности не представляет, что творится у них в голове. Существа, обитающие в неприступных горах, способные убить человека каплей яда и навевающие ужас на города и страны, на самом-то деле нежны, умны и преданны. От воспоминаний, как Ниррити тосковала о детенышах, сердце будто разрывалось на части и срасталось, чтобы затем вновь распасться. Нескончаемая, безутешная боль.

Впрочем, может, оно и к лучшему – то, что мы не успели окончательно слиться. Быть привязанным к человеку – мука, но к животному, за которым без устали охотятся… это отягощает. Да и от связи с человеком, о которой говорил Маркус, случившееся меня оградило.

Иногда образ Фабиана настигал меня, стоило закрыть глаза, будто был отпечатан на внутренней стороне век. Я представлял его злящимся, с прожилками тьмы на коже, произносящим громкие оскорбительные слова, ведь я бросил его, как бросал и всех, кто бывал подле меня прежде, без объяснения причин, а это ранило сильнее всего. Ему не следовало мне доверять, и в глубине души это было ему известно. Когда твоя сила так велика, что не поддается контролю, и даже тьма вокруг искрится, любой может быть врагом… но его от злого умысла хоть иногда защищали доспехи.

Я их никогда не носил – мог защитить тело и так, – но сердце облачил в толстый слой стали. Считал недостойным любви как себя, так и всех прочих – люди по природе своей отвратительны, а желания их низки, – и оттого вокруг брони выросли еще и стены, способные наверняка укрыть мою душу от сентиментальных ветров жизни. Любви любой: романтической, дружеской, семейной.

И все же мне нравился вкус его имени. Как бы это ни было неприятно, оказалось, я успел по нему заскучать. Кислый и хлесткий, как скороговорка, он смягчался отзвуками инжира и вина, залежавшегося в сыром погребе. Фабиан. Маттиас. Миррин. Потомок седьмой богини.