– Значит, ты был… один, когда блуждал в море?

– Некоторое время. Не все.

– И ты сходил с ума?

Она задает вопрос так, словно речь идет о легком недомогании; неудобно вросшем под кожу ногте или крошечной, едва различимой царапине.

Одиссей размышляет над ее вопросом со спокойствием человека, уже не раз задававшегося им.

– Не уверен, – отвечает он наконец. – На каждом новом этапе пути, казалось, я оборачивался посмотреть на того, кем был когда-то, и видел незнакомца. Кем был тот человек, что уплыл в Трою? Я не помню. Я помню его поступки как свои собственные. И все же они от меня далеки, словно пьеса в голове, проигранная снова и снова, а не реальная жизнь. Когда меня нашла дочь царя Алкиноя, у меня снова появилось ощущение, что я изменился, стал тем, кто требовался для этой встречи. А когда я вернулся домой и убил женихов, это опять был другой человек, который делал то, что считал необходимым для выживания. Возможно, теперь только это и осталось. Когда море забрало все остальное, единственное, что остается, – это сам человек и его желание выжить. Ни души. Ни характера, который стоил бы упоминания. Просто плоть, которая все еще держится.

И это самые правдивые слова из всех, что Одиссей сказал за свою жизнь. Он поражен тем, как легко ему это далось. И подозревает, что женские разговоры вокруг могли оказаться заразительными.

А Пенелопа думает, что и она когда-то была веселой девчонкой; женой, заботящейся о своем муже. Матерью, радующейся лепетанию сына. И все это прошло. Все отодвинуто на задний план по необходимости.

– Сейчас твоя смерть совершенно бесполезна, – произносит она наконец. – После всего этого. После нее установить порядок на острове станет… еще сложнее. Конечно, ты можешь получить смертельную рану, если уж так нужно, но тебе придется цепляться за жизнь, пока поэты не споют про установившийся на Итаке мир, про храбро сражавшегося Телемаха, по праву занявшего трон, а уж потом про Одиссея, умершего счастливым в кругу семьи. А если ты вдруг погибнешь сегодня, это будет ужасно неудобно.

Одиссей изо всех сил старается не смотреть на нее, не прерывать наблюдения за войском Приены, собирающимся у ворот.

– А что, если я не умру и не получу смертельную рану? Если проживу, скажем… еще шесть лун или десять, а может, и несколько лет сверх того?

– С политической точки зрения это тоже будет неплохо, – отвечает она, серьезная, как жрец у жертвенника, резкая, как нож, вспарывающий горло белому быку. – Само собой, сила твоего имени не сможет защищать Итаку вечно. Но если она подарит нам еще пару мирных лет, у нас появится время обзавестись настоящим войском из мужчин, закованных в бронзу, увеличить флот, укрепить связи с союзниками и друзьями, которые жалели меня, а вот с тобой будут договариваться по-честному и прочее и прочее. Так что, если не можешь умереть смертью героя, достойной легенд, я бы попросила тебя пожить по крайней мере до тех пор, пока мы не добьемся реального мира, чтобы суметь защитить остров в отдаленном будущем, когда тебя не станет по естественным причинам.