Камни падают, не долетая до ног женщин, но Приена хмурится сильнее, хоть с места и не трогается.

Одиссей замечает человека, который не смотрит на него, поскольку его внимание приковано к лучнице, которая, похоже, выбрала его в качестве своей личной мишени. Он поднимает лук, выпускает стрелу. Даже завороженный видом женщины, в глазах которой светится смерть, мужчина, кажется, чувствует летящую в него стрелу итакийского царя, потому что в самый последний момент успевает повернуться и поднять щит.

Стрела пробивает дерево щита и на ладонь вылезает с другой стороны, так что наконечник подрагивает прямо перед глазом воина.

У Одиссея осталось девять стрел.

Ветер шумит в кронах деревьев, и никто не прерывает его воинственными кличами, никто не воет, не рычит оскорбления, никто не наступает, и никто не бежит. На побережье лениво шуршат по берегу волны. Пращники мятежников то и дело выскакивают, чтобы выпустить камень, но, поскольку меньше всего им хочется выбежать под град стрел, их снаряды все так же не долетают. Лучницы посылают стрелы в ряды бронзовых панцирей; некоторые попадают в щиты, некоторые отскакивают от нагрудников, но многие просто летят мимо, или солдаты успевают уклоняться от них.

И это тоже часть настоящего сражения – та, о которой поэты поют редко. Обмен укусами от жалящих друг друга, как пчелы, отрядов легких стрелков. Обычно они просто прикрывают построение основного войска, выигрывая время для более мощных и тяжелых групп, которые готовятся к атаке позади них. Но судя по тому, что у Одиссея за спиной ферма, а вооруженные копьями люди Гайоса уже стоят рядом с пращниками, ни та ни другая сторона не торопится бросаться в атаку. Никакой жажды разрушения, никакого звона мечей или предсмертных криков. Вместо них летают стрелы и камни падают на землю, так что, когда, наконец, один воин падает, раненный стрелой в ногу, это настолько удивительно, что он сам едва в это верит.

Я чувствую, как копится в моей груди раздражение, даже злость на то, что мятежники просто стоят и смотрят на своих врагов, не пытаясь нападать. Мудро, конечно, – еще как мудро, – что они не позволяют заманить себя под стены фермы, и обычно я уважаю и даже одобряю подобное. Но сегодня их упрямство идет вразрез с моими целями, и вот я стою, сжимая копье и подумывая, не вмешаться ли мне чуть более прямо, а затем поворачиваю голову – и вижу его.

Всего на мгновение, но он тут.

Что-то шепчет на ухо Гайосу.

Шлем скрывает его лицо, да и стоит он, полностью отвернувшись от меня, но я бы узнала его где угодно. Он нашептывает о том, что Гайос и его люди сделают с этими женщинами после того, как победят их. Он нашептывает о силе и крови, о кулаке, врезающемся в плоть, о разбитых лицах, о том, что, поймав Одиссея, они заставят его смотреть на то, что делают с его женой, с его сыном, с его отцом, а когда у всей его семьи будут изуродованы тела – но они будут все еще живы, о да, живы, – они вздернут итакийского царя и станут отрезать от него по куску на глазах у его родичей.