Глава 37

Глава 37

Итак, позвольте коротко рассказать о событиях последних трех дней.

Отряды спартанцев расходятся по острову, но не замечают ни следа женщин. Кефалония намного больше Итаки, однако меньший остров управляет большим. Менелай привел с собой недостаточно людей, чтобы захватить все царство: он думал, достаточно будет занять дворец – и теперь расплачивается за свою ошибку.

Приена отправляет разведчиц проследить за передвижениями солдат, звенящих бронзой то где-то в садах, то посреди каменистых полей. Разведчицы изображают тех, кто они есть: пастушек, сборщиц хвороста, разносчиц масла по домам и женщин, кующих медь и олово. Они могут стоять в паре шагов от спартанцев, смотреть на них разинув рты и оставаться некоторым образом невидимыми.

– Будьте осторожны с женщинами! – наставлял Менелай сына, прежде чем отправить его через пролив от Итаки. – Они хитры! Они на ее стороне!

Никострат кивнул и сказал: да, отец, конечно, отец, – но ничего не понял. Само собой, он помнил, что Елена, сбежав в Трою, развязала войну, расколовшую мир, но это же совсем другое дело. Та Елена, которую он знает, заговаривающаяся пьянчужка, пускающая слюни у ног его отца, и потому предположение, что женщины островов могут представлять для него значительную угрозу, – это отрицание всех основ Никостратова мировоззрения.

И вот он шагает по Кефалонии и грозно вопрошает, где царица, кто видел Пенелопу-предательницу, – и каждая встреченная им женщина, которой он задает эти вопросы, съеживается, кланяется и бормочет: о боги, о нет, добрый господин, пожалуйста, не бей нас, добрый господин, помилуй, мы всего лишь скромные вдовы и старые служанки; это соответствует ожиданиям Никострата, а значит, должно быть правдой.

Приена узнает все это от женщин, прибегающих через лес, чтобы сообщить ей новость. Она строит планы, готовится, считает копья, пересчитывает луки и мечи и иногда, сидя на гребне холма и глядя на море, размышляет, насколько серьезным было повеление Пенелопы привести Никострата живым.

– Было бы действительно ужасно убить сына Менелая, – повторяет царица за ужином, состоящим из зажаренного на огне кролика. – По-настоящему ужасно.

Приена вздыхает, но, к собственному удивлению, замечает, что даже ей понятны долгосрочные тактические преимущества того, что она не станет вопреки природной склонности убивать всякого грека, попавшегося ей на пути.

Анаит ухаживает за Орестом.

Я вижу, как Артемида иногда ходит рядом со своей жрицей, пока Анаит собирает травы в лесу, и замечаю, как быстро исчезают следы женщин на земле вокруг лагеря, как деревья склоняются, чтобы скрыть свет их полуночных костров. И это Артемида, невинность которой – повод для постоянных шуток на Олимпе, над которой издеваются потому, что не могут покорить, осмеивают за то, что ее не волнует мнимое бесчестье, – боги, уткнувшиеся в свои кубки, иногда забывают, что у любви много лиц. А я вижу любовь в ней сейчас, когда она направляет нож девчонки, учащейся свежевать зайца; когда она вдыхает тепло в тайный костерок; когда она бежит рядом с Теодорой в лучах заходящего солнца и в волосах ее алые блики, а в смехе – свобода. Она любит, любит, о, все ее золотое сердце переполнено любовью; ярче и прекраснее любви Афины к Одиссею, сильнее и горячее страсти Париса к Елене, любовь Артемиды к женщинам леса, к своему народу, к своим сестрам, родным ее сердцу. Она отдала бы божественную силу за них, встала бы безоружной перед Сциллой ради их безопасности. И все же, поскольку ее любовь не чувственного характера, поскольку о ней поэты, наглаживая свои бороды, не сочиняют баллад, она сама не знает, что это любовь. О ее радости не слагают историй, не посвящают ей песен, и потому она тоже не ощущает, какое это счастье, какой восторг. Она просто живет с этим неназванным чувством и с ужасом отшатнется, шепни я ей на ухо правду: что она самым глубоким и самым искренним образом любит.