Вы удивлены? А не следовало бы. Такова Навола. Такова политика. Когда семьи враждуют, псы жиреют, как поется в детской песенке. Но быть может, я слишком суров. Я знаю, что страдания сделали меня жестоким.
Тогда же я был весьма встревожен. Бо́льшая часть моей жизни пришлась на период относительного мира. Я не видел наволанскую политику в бурные времена, и потому жестокость нашего возмездия казалась непривычной. Я знал, что Каззетта опасен, но не был готов к масштабам его кампании.
Я не был готов к тому, что женщины станут каяться и молить о пощаде у ворот нашего палаццо, и ждать без надежды, с пустыми глазами, но все равно повинуясь зову материнского сердца. Когда мы выезжали в холмы или в катреданто на молитву, они ложились ничком на камни и оставляли отметины на своих щеках, снова и снова вжимаясь лицом в пыль и конский навоз, отчаянно желая спасти еще живых сыновей или забрать мертвых, чтобы достойно похоронить – тела Скуро, души Амо – и хотя бы защитить их плоть от собак и свиней.
И я не был готов, когда Джованни пришел с просьбой помиловать его кузена. Джованни, мой друг, который помнил все Законы Леггуса, и читал Авиниксиуса под цветущими абрикосовыми деревьями, и оттачивал остроту своего ума при помощи принципов Плезиуса, и упустил лошадей своих приятелей. Ученый, веритас и амикус нашей компании обратился ко мне с прошением не как к другу или ровне, но как к архиномо. Ко мне. К простому Давико. Не к моему отцу. Не к Мерио, Агану Хану или Каззетте.
Ко мне.
– Конечно же, он пришел к тебе, – сказала Челия. – Только ты достаточно мягкосердечен, чтобы выслушать его.