– Она любит меня, – упрямо заявил я.

Отец вздохнул:

– Думай головой, Давико. Даже если бы так хотела Челия, у меня есть власть и влияние, чтобы защитить Ашью. Я могу сдержать свои обязательства.

– Думаешь, я не знаю своих обязательств? – огрызнулся я. – Думаешь, у меня скользкие руки?

Отец рассмеялся.

– Этот символ Наволы принадлежит тебе? – Он поднял печать калларино. – Нет. – Он обвел руками комнату. – Это твой палаццо? Нет. – Его лицо стало суровым. – А обязательства наших союзников?

Я промолчал, но мы оба знали ответ.

– То, что ты можешь предложить Челии, исходит от меня, потому что я содержу тебя. И что бы ты ни думал о своих обязательствах, я поклялся отцу Челии, что она будет хорошо устроена в обмен на его верность и покорность. Ты хочешь нарушить мое обязательство ее отцу? Хочешь, чтобы я сказал ему: «Ах да, сиа Челия, ваша дочь, теперь рабыня моего сына…»

– Я этого не говорил!

– «…И теперь ее будут обходить стороной, она никогда не сможет достойно выйти замуж, и нельзя исключать, что позже она ему надоест и он бросит ее, а ее дети от него, бастарды, отправятся в наши дальние ветви». Ты пойдешь к патро ди Балкоси, который сдержал свои обязательства и расстался с дочерью ради своей чести – и который теперь зависит от моих обязательств и моей чести, – и скажешь, что хочешь сделать из его дочери игрушку для постельных утех?

Меня возмутило то, какой грязной он выставил мою любовь к Челии.

– Она нужна мне не для этого!

– Что ж, быть может, не только для этого. – Он усмехнулся. – Давико, сын мой, у тебя доброе сердце, пусть и неразумное. Если ты считаешь себя другом Челии, помоги ей удачно и выгодно выйти замуж и не вмешивайся. Она в любом случае выйдет замуж, а ты найдешь свою партию. Тут нечего больше обсуждать.

– Я женюсь на ней, и будь ты проклят!

Отец умолк. Я вскочил на ноги и схватился за кинжал. Ярость вела меня. Я хотел выхватить клинок и вонзить в его сердце, наконец научить его относиться ко мне с уважением, перестать презирать меня.

Стиснув губы, отец смотрел на мой бушующий гнев.

– Прости меня, моя кровь, – сказал он. – Я думал, ты не дурак.

Я бы ударил его. Прикончил бы на месте, отправил бы его душу к Скуро и плюнул бы на труп – но тут заметил рядом, на столе, драконий глаз. И внезапно меня охватило чувство, будто он наблюдает за нами. Наблюдает – и ждет, когда прольется кровь. Он хотел, чтобы кровь моего отца пролилась на стол. Свернувшийся внутри драконий голод, шевелящееся, извивающееся змеиное желание увидеть кровопролитие. И что-то еще…

Он хотел не просто увидеть кровь, но увидеть нас сражающимися, как сражаются отцы и сыновья. Хотел увидеть, как молодой берет верх над старым, – так и должно быть в силу возраста или свирепости. Дракон знал, что старики всегда слишком задерживаются, а молодые всегда восстают против них. Молодой выпрямится в полный рост и поставит сапог юности на тощую шею старости – а позже его самого сокрушит собственный ребенок. И так далее, до бесконечности.