– Я люблю Челию.
– Вот почему я точно знаю, что вы еще ребенок. Говорите о любви как о чем-то ясном и очевидном. Словно она одна, как в пьесе Болтириччио. Одна Алессиана для одного Родриго. Пьеса Болтириччио! Фу!
– Что вы знаете? – огрызнулся я. – Вы одиноки. Никто вас не любит. Быть может, вы отравили собственную мать!
На мгновение мне показалось, что я зашел слишком далеко. Лицо Каззетты помрачнело.
– Если я и отравил свою мать, – холодно ответил он, – то она точно ничего не заподозрила.
Мы злобно уставились друг на друга. Наконец Каззетта покачал головой.
– Почему вы так глупы, когда дело доходит до чтения людей, Давико? Так наблюдательны с травами, так мудры с движениями оленя в Ромилье, так любимы своей собакой – а когда пытаетесь читать людей, превращаетесь в осла.
– Значит, вы согласны, – сказал я, почуяв близкую победу.
– Согласен, что вы осел.
– Если я осел, потому что не хочу помогать вам продать Челию, будто мешок фальшивых реликвий из Торре-Амо, чтобы улучшить финансовое положение моей семьи, тогда да, я осел.
Он махнул рукой, соглашаясь.
– Ладно. Обещайте, что не уедете прочь и не дадите себя убить, и я вас освобожу. Быть может, в конце концов вы поймете, как недальновидно себя вели.
– Ничто не заставит меня изменить решение.
Каззетта спешился.
– Все меняется, – сказал он, развязывая мне руки. – Уж в этом можно быть уверенным.
Я помассировал запястья, восстанавливая кровообращение.
– Я не изменюсь.
– Еще одно свидетельство того, что вы осел, – сказал Каззетта, садясь на лошадь.
Но я не возражал. Я свободен и знаю свое сердце, и какие бы планы ни строил отец, я построю собственные.