Мои чувства настолько обострились, что волоски на коже словно вибрировали от слабейших движений вокруг, и теперь я чувствовал руку Акбы рядом со своей, когда тот подсыпал песок мне в чай. В этом и во многом другом обострившиеся чувства помогали мне строить новое понимание палаццо, в котором я прожил всю жизнь.

Если мальчишкой я искал способ с балкона залезть на крышу и прокрасться по красным черепицам, чтобы поглазеть на моющихся служанок, и прокладывал себе другие тайные тропы, то сейчас пробудившиеся чувства открыли мне закоулки и щели палаццо, которых я прежде не замечал.

Я слушал. Считал. Ощупывал. Нюхал. Это трудно описать тому, кто не утратил зрения, но мой разум словно расширился.

От двери камеры я преодолевал восемьдесят ступеней винтовой лестницы, пронизывающей уровни башни, все вниз и вниз, пока наконец не выходил в гулкую арочную галерею, в которой, как я помнил, красовалась фреска, изображающая бурю Уруло, смиряемую Урулой. Оттуда еще тридцать три ступени вели в садовый куадра. Я прошагал от северной стороны куадра до южной, от восточной до западной. До фонтана в центре, до каждого угла, где росли розы и дикая вивена. Измерив эти расстояния, я построил в своем сознании теневой палаццо, отражение того места, где жил.

Ай, невозможно описать это вам, способным видеть. Мои слова – лишь слабая метафора. Достаточно понять, что, несмотря на слепоту, я все увереннее ориентировался в стенах палаццо.

Но конечно же, палаццо – это не только гранит и мрамор, сады и колонны, двери и сводчатые потолки. В нем есть и более переменчивые вещи. Если структура Палаццо Регулаи была Фирмосом – была крепкой, постоянной, истинной, – то люди, мебель, животные – все, что могло двигаться, – принадлежали царству Камбиоса.

И Камбиос был коварен.

Я научился всегда быть начеку. Научился слушать шаги, голоса, эхо. Я чувствовал сквозняк, когда открывали дверь, ощущал запах роз – и понимал, что скоро появится дочь калларино. Я научился по запаху определять, свечи горят или масляные лампы; я различал слуг и хозяев в ночи. Научился ловить отголоски разговоров между слугами и стражниками, чтобы понимать, к добрым людям подхожу или к злым. Я различал обитателей палаццо по мягким туфлям и тяжелым сапогам.

А лучше всего я научился узнавать семью самого калларино. Его детей Тиро и Авиану – от первого всегда пахло потом, так как он не мылся, а от второй розовыми духами. Его жену Карицию, которая вечно шмыгала носом, словно страдала от насморка. Его никудышного брата Вуло, всегда шумного, всегда заявлявшего о себе на весь палаццо, молчавшего лишь тогда, когда пары виноградного спирта затуманивали его мозги и он лежал поперек коридора, неподвижный, как бревно. Жену Вуло Ану, которая хромала и избегала мужа. Жадную мать калларино Марцу, которая испускала смрад мочи и тухлой рыбы, стоило ей пошевелить ногами. Все эти люди теперь населяли огромные залы и личные комнаты моего отца и командовали слугами, как хотели, – и к ним ко всем я прислушивался.