И еще были глаза. Она даже не могла понять, где именно. Она просто знала, что они есть и что они как никогда соответствовали лицу Нацуами.

И эта тень Нацуами, этот холодный голод и ярость в адрес всего и вся за то, что она лишена имени, держала ее крепко. Хайо была ее единственным спасением. Она могла говорить с этой тенью, спорить с ней, торговаться, развлекать ее.

А младенца в зеленом суйкане нигде не было видно.

– Токифуйю у тебя, не так ли?

Голодная сущность согласилась.

– Он нужен нам. Ему бы вернуться.

Малые боги приходят и уходят, а кто поглупее – те пытаются убить монстра, как будто можно убить то, что не имеет имени, и как будто нечто столь необъятное и свирепое может умереть. Другие – но не Токи.

Токи хотел поговорить.

Он хотел, чтобы этот воплощенный голод рассказал, что случилось в ту ночь, когда погибли три тысячи человек и еще трое, как он стал таким ненасытным. Токи жаждал ответов, и эта жажда питала голод, к которому он взывал, и облегчение не приходило.

Поначалу голод хотел держать Токи при себе вечно, но быстро понял, что, если отпустить, Токи вернется. Токи искал его общества. А голод мечтал, чтобы его искали и нашли, потому что в глазах брата читал свое утраченное имя.

– Земное имя?

Духовное имя.

– Токи знает его?

Токи произносил его только наедине с собой, в глубокой ночи собственного сердца. Он должен был помнить его, чтобы эн между ним и миром не восстановилась. Именно поэтому голод и застрял во сне за пределами снов, хотя давно должен был исчезнуть.

– Ты будешь держать Токи при себе, пока он не назовет твое имя?

Ничто в целом мире не сможет заставить Токи выдать его. Никакая боль не вытянет из него правду. Никакая угроза не переубедит его.

– В ночь Падения Трех тысяч троих ты ел хитоденаши, да?

Это проклятое дерево освободило нас от людей.