Франц очнулся с ее именем в висках, стучащим там вместо крови, будто кто‐то вышил это имя красной нитью с изнанки его лба и век. Прошла целая минута, прежде чем он наконец‐то смог наскрести любые другие мысли и наконец‐то пришел в себя достаточно, чтобы осмотреться по сторонам.

К цепям ему было не привыкать, но обычно они обвивали его шею, а не руки, как сейчас, и на сей раз он застегивал их на себе не сам. Сидеть на железном стуле с заведенными назад запястьями, прикованными к спинке, Францу тоже было ново, как и просыпаться где‐то в подземелье, о существовании которого под Самайнтауном он прежде даже не подозревал. А это определенно было подземелье: с потолка стекала влага, и губчатые стены настолько поросли плесенью и мхом, что Франц сначала решил, будто вокруг лес. Вот только благоухало здесь не ромашками, а застоявшейся водой и стоками, как в выгребной яме. Кроме низкого длинного стола и стенда, увешанного инструментами из грез хирурга, иной мебели в комнате больше не было. Зато был арочный свод, выложенный булыжником, и чугунная решетка с прутьями толще, чем его пальцы.

– Где я? Это что, бесплатная стоматология? – спросил Франц тишину, от которой, звенящей и оглушающей, начинала пухнуть голова. Он снова попытался пошевелить этими самыми пальцами, разъединить или сдвинуть скрещенные запястья хоть на дюйм, но не добился ничего, кроме лязга сковывающих их цепей. – Эй, что я тут делаю?

Тишина не ответила. Память же собиралась по кусочкам. Вот он ведет машину, они с Лорой едут на городскую площадь, и он, поглядывая на нее через зеркало заднего вида, думает о том, как одновременно любит и ненавидит это глуповатое блестящее платье на ней, ведь, оказывается, оно просвечивает на свету, но ему надо следить за дорогой. Вот они уже на площади, и ветер несет ароматы яблок и какао с общего стола, которые перебивает кислый запах страха. Им, в свою очередь, веет от Лоры. Франц чувствует его, когда наклоняется к ней и говорит, что ему нужно ненадолго отойти. «Двадцать минут!» – обещал он ей тогда, клялся, даже божился. Он и не собирался ей лгать!

Еще в Крепости, в спальне Джека, когда Титания велела им вдвоем отвлечь Ламмаса, Францу и вправду пришлось экстренно переиграть свой план. Он по-прежнему жаждал умереть – Пресвятая Осень, хоть кто‐нибудь еще в этом сомневался? – но совершенно не хотел, чтобы умирали другие. А их смерть была бы неизбежна, поддайся он содержимому того письма. Поэтому Франц рассудил так: да, он сходит на причал, куда позвала его Кармилла, чтобы наконец‐то встретиться с ней, но нет, он не будет умирать прямо там и прямо сегодня. В конце концов, он протерпел же как‐то полвека, значит, сможет потерпеть еще денек. Он всего лишь сходит и взглянет на Кармиллу одним глазком, дабы узнать правду о своем бессмертии, а затем выполнит свою часть плана. А вот уже потом… Словом, Франц и вправду собирался отлучиться не больше, чем на двадцать – ну, максимум тридцать, хорошо! – минут.