Франц дернулся, когда Голем обошел его и рывком вытащил осиновый кол, торчащий из его спины. Теперь, если Франц вздыхал, воздух свистел через сквозное отверстие в грудине. Будто чтобы заткнуть его, Голем заменил отброшенный на пол кол на этот самый штырь. Мускулистая каменная фигура загородила собой единственный источник света в комнате, и у Франца совсем потемнело в глазах. Голем провернул крест по часовой стрелке, наматывая кишки на резьбу, будто прикручивал на место отлетевший винт.
Франц сжал зубы и зажмурился.
– Почему ты не кричишь? – спросил Голем спустя долгих несколько минут и, взбесившись, выдернул этот крест обратно, да с такой силищей, что вырвал его вместе с тем внутренности. Ошметки красного мяса брызнули во все стороны и разлетелись, как фейерверк, заставив Франца плотно закрыть глаза. Иначе его бы затошнило.
– А я должен кричать? – ответил вопросом на вопрос он и, приоткрыв один глаз, посмотрел на лицо Голема, перекошенное злостью вместо наслаждения, которое тот, похоже, надеялся сегодня испытать. – Ох, извини, малыш! Этот крест, конечно, не тайский массаж, но тебе придется приложить больше усилий, чтобы заставить меня кричать. Пока что это удавалось только Джеку и его косе, когда я случайно… Ах, нет, не буду подавать тебе идеи. Думай сам. Хотя, если тебя это правда так заводит, я могу симулировать…
Голем запыхтел, заковырялся где‐то под столом и вдруг выудил оттуда красный слесарский чемоданчик, откуда вскоре показался молоток с искривленным, уже явно использованным гвоздем. Вернувшись к стулу, Голем одним ударом вогнал его Францу в коленную чашку. Тот вздрогнул и нечаянно ойкнул, нога дернулась сама собой и отвесила Голему пинок по челюсти. Франц тут же извинился еще раз, виновато понурившись, и Голем, зарычав, воткнул гвоздь следующий, уже потолще и подлиннее, как те, какими заколачивают окна. Так началось веселье, о котором Франц и не мечтал.
Голем бил его, швырял, будто играл в песочнице с машинкой, которая ломаться‐то и вправду не ломалась, но при этом никак не хотела заводиться. Франц по-прежнему молчал, но он бы соврал, скажи, что это не доставляло ему ни капли дискомфорта. Боль была, да еще какая! Но растекалась по телу совсем не так, как когда‐то раньше, когда Франц свой путь к смерти только начинал. Давным-давно он плакал, жалел себя и накладывал строжайшее табу на пилу или бормашину – словом, на все, что пыталось убить его чересчур мучительно. Однако смерть, как и любое хобби, оказалась делом привычки. Постепенно от двухсот пачек безболезненного снотворного и пули в лоб Франц перешел к тому, что посложнее, а затем и к тому, что изощреннее. Не то от отчаяния, не то от скуки. Сначала выбирал те методы, где все же поменьше крови, но затем, со временем, стал пробовать и их. И до пилы, и до бормашины в конце концов добрался. И чем больше экспериментировал с собой, тем больше понимал, что боль – ох, эта боль! –