Для давно закаленного ею тела судороги напоминали обычную растяжку, какую Франца заставлял делать отец каждое утро. Вместе, еще до войны, они выходили на задний двор их многоэтажного дома и там, где ребята постарше играли в мяч, вдвоем подтягивались и отжимались. У Франца даже слезы навернулись от ностальгии, когда следом за нижней губой, вырванной нагретыми паяльником щипцами, Голем снова взялся за молоток. Удары обрушивались на его спину и позвоночник, на локти и затылок с такой частотой и размеренностью, будто Голем отбивал свиную котлету. Сознание Франца гасло и снова вспыхивало. Вместе со стулом он падал, но Голем снова их поднимал. Раны срастались, и он тут же наносил их снова. Когда очередная иголка входила Францу под ноготь, Голем уже держал наготове следующую.

– Как больно! Больно, больно, ах! Впервые это делаю с собой не я, – прошептал Франц с окровавленным ртом, в изгибе которого угадывалась улыбка. Однако сдержанная: клыки он старался не светить, чтобы Голем о них не вспомнил. Вот без них оставаться ему точно не хотелось. – Попробуй еще раз ту штуку с крюком на конце, ну, которой ты порвал мне щеку. Может быть, хоть у тебя наконец‐то получится меня убить.

Возможно, Францу не стоило его провоцировать, потому что из-за того, что боли стало слишком много, в какой‐то момент он чуть не забыл о Лоре и побеге. Агония все продолжалась и продолжалась, разодранная кожа горела, волосы слиплись на висках, и весь праздничный костюм Франца побагровел. От того, с какой яростью взбешенный Голем рвал его на части, время размазалось, точно масло по хлебу, и Францу пришлось поднапрячься, чтобы совсем не потерять его ход.

Еще немного. Еще чуть-чуть. Он почти…

– Лемми, тебе пора.

И все замерло. И все веселье закончилось.

И вся боль – настоящая боль, душевная, эту душу раздирающая, от которой он спасался физической, как бегством, – вернулась к нему опять, многократно.

– Лемми, – позвала Кармилла, совершенно внезапно появившись в камере, как будто мечта Франца о смерти наконец‐то обрела собственную плоть и выскочила из его подсознания. – Ты меня слышишь? Ламмас ждет. Помоги доставить их на площадь, я сама не донесу.

Пытки прервались. Дыхание Франца – тоже. Он сидел посреди комнаты на уже знатно поцарапанном, покореженном стуле, связанный, с налипшими на лоб красно-черными прядями, которые лезли ему в глаза, мешая видеть. Но тем не менее Кармиллу он узрел отчетливо: блестящие на фосфорном свету медовые локоны, вьющиеся на кончиках у лопаток; женственный силуэт, красный бархат коктейльного платья, округлые бедра, обтянутые им, и узкие каблуки. Лицо тоже округлое и с мягкими чертами, как с полотен французских художников. Белая кожа и клыки, которые она невольно показала от брезгливости, когда окинула камеру взглядом и на одно долгое, бесценное мгновение задержала его на Франце.