* * *
Когда портал погас, король снова повернул голову к статуям Праотцов. Так он просидел пару минут, а потом махнул рукой, и вокруг него исчез звуковой щит. Морнелий прошептал:
— Наурика… Моя любимая жена Наурика… Что же ты не идешь ко мне, а лишь подсматриваешь из молельни? Разве не клялась ты мне в вечной любви?
Королева вышла из-за приоткрытой двери молельни, бледная и напуганная. Медленным шагом она подошла к своему мужу, села на скамью и также медленно трясущимися руками надела тому на лицо шелковый платок, затем водрузила на его голову корону. Дети вышли следом, ничего не понимая. Они ничего не видели и не слышали, стоя у матери за спиной и забившись в угол комнатушки.
— А где этот чертов изменник?! — крикнул Флариэль, оглядываясь.
— Он ушел, сын мой. Он безумен. Вставайте на колени и молитесь, дети мои. Молись, моя жена, ибо боги отвели от нашего рода угрозу.
Никто ничего не понимал, но вся королевская семья рухнула ниц перед статуями и обратила полные слез глаза к Праотцам. И лишь Наурика стояла на коленях вполоборота, будто молилась она не беломраморному Прафиалу, а мужу своему, в сторону которого были обращены ее красные глаза. А сам же Морнелий, осунувшись, апатичный и равнодушный ко всему, продолжал сидеть на скамье.
Когда в храм на рассвете ворвалась перепуганная гвардия и обнаружила живую семью, все в ужасе распахнули глаза. И тоже попадали ниц в молитвах, не веря, что архимаг, вошедший в храм, чтобы вершить правосудие, никого не убил. Весть эта разнеслась по мертвому замку, в котором еще шли локальные сражения с теми, кто не смог покинуть дворец по портальным камням, которые вдруг растеряли силу.
Глава 26. Начало большой войны
Глава 26. Начало большой войны
Глеоф. В это же время
Прошла ночь. Рассвет только должен был наступить, но Филипп сидел на холме и смотрел вдаль, сквозь морозную дымку. Его не пугали ни ветер, ни холод. Сидя на коленях, он снял с головы шлем с подшлемником. Злой ветер тут же растрепал седые пряди, а Филипп опустил глаза и посмотрел на плюмаж в шлеме, погладил сначала перья, затем, спустившись сухими пальцами, рельеф гравировки. Лицо его казалось бесстрастным, но в синих глазах разлилась печаль. Когда он рос, ему, еще юнцу с пухом на лице, вкладывали в голову мысли о величии клана. Когда он выпивал своего господина Ройса, чтобы стать следующим Тастемара, он готовился стать одним из старейшин. Совет довлел над ним всю жизнь: и до того как дар потек по жилам Филиппа, и даже спустя четыре сотни лет. Все осознанное бытие проходило под его могущественной дланью, которую олицетворял собой Летэ фон де Форанцисс.