Но папа не сердился. Он перебирал ее волосы, пока вечер заливал рыжиной комнату, и напевал – так тихо, что его голос то и дело заглушали щедро дарящие тепло дрова. Широко зевнув, Асин отставила на подоконник пустую кружку, по стенке которой стекала одинокая белая капелька, прикрыла глаза и решила ненадолго, буквально до конца мелодии, прилечь к папе на колени, пока он так успокаивающе гладит. Но та и не думала заканчиваться, убаюкивая, окутывая. Асин причмокнула, перевернулась, почувствовала лопатками жесткую спину скамьи – и потянулась, подняв над головой руки.

Платье шелестело, тревожимое каждым неосторожным движением. А папа вдруг перестал гладить – его ладони так и замерли в воздухе. Асин ткнула их по очереди и вскинула брови. Папа опустил голову, вздохнул – как обычно вздыхают перед чем-то значимым – и нарушил молчание.

Он говорил о маме. О том, какими теплыми были ее руки, даже в колючий мороз. Он и сам не понимал, почему вспомнил об этом именно сейчас. Но, обхватив запястье Асин, он предположил: «Наверное, потому что твои объятия согревают так же.

Всю жизнь – совместную и отдельную – мама мечтала увидеть снег. Потоптаться по нему в тяжелых ботинках, оставить цепочку следов от порога дома до кромки леса, чтобы папа потом искал ее – и непременно нашел. Но холода на Первом не были беспощадными, они лишь слегка щипали уши и подталкивали в спину ветрами. Поэтому мама иногда тосковала, сидя у окна с румяным бубликом и откусывая – обязательно с разных сторон. Папа – тогда еще совсем без морщин – пристраивался рядом, клал локти на подоконник и смотрел вместе с ней на качающиеся невдалеке деревья.

Но когда мама уже носила в себе Асин – и была круглой, как яблоко, – внезапно пошел снег. Он бесконечно сыпался с неба, укрывал траву, ложился на раскидистые ветви и подмораживал озеро. Мамино счастье разрослось, и она, напрочь забыв про ботинки и следы, выбежала на улицу босиком, запрокинула голову и высунула язык. Снежинки были безвкусными и быстро таяли, но она стояла так очень долго, наслаждаясь самым настоящим чудом. Конечно же, потом пришлось вернуться – за теплыми вещами, но одевалась мама второпях и, задыхаясь, рассказывала папе о том, как хочет, чтобы холода задержались на Первом подольше.

Она собирала снег в ладони, мяла пальцами – от ее тепла он становился твердым, – а затем лепила: гладкие шары и маленьких птах, щекастых зайцев с усами из веток и толстых котов. Их мама расставила у порога дома и долго любовалась крохотными фигурками, которые совсем скоро уничтожит не терпящее незваных гостей солнце. Когда она говорила об этом папе, то плакала, беспорядочно размазывая слезы по лицу – так ей было жалко свои творения. И в то же время она не переставала улыбаться.