Я даже спорить не стал. Взял бережно вверенную мне крошку-булку, покачал на руках и, увидев умиротворение на круглом лице, заулыбался. Ни капли Маритар – но ей и не надо.

На страницу упала первая капля. Асин поняла, что снова плачет, пока в груди разливается приятное тепло. Будто из разваливающейся, рассыпающейся от времени книги кто-то знакомый и родной протянул руку, погладил ее по волосам. Асин даже попыталась поймать ладонь, но нащупала лишь свою пушистую макушку и тихо засмеялась.

В последнее время она все чаще слышала, как сильно напоминает мать, при этом, кажется, по-прежнему оставаясь собой. Ее это злило – ведь она не знала человека, о котором говорили другие, помнила лишь смутный образ. Она это принимала – ведь нет ничего плохого в том, чтобы быть как та, кого по-настоящему любили. Но слезы подступили к горлу, стоило буквам на листе – даже не сказанным вслух словам – сказать: «Ты хороша. Правда. Вот такая».

– А во-вторых, – продолжила она, отвлекая меня от дрожащих белых – как облако белых, клянусь – ресниц Асин, – то, что ты этого не замечаешь, вовсе не значит, что ты не сходишь с ума. Но если вдруг умрет она, умрешь и ты. А если умрешь ты, она останется – и будет жить долго, пока жива хоть одна ее искра. Она сможет возвращаться к ним, к своим искрам, – искажая мир вокруг себя. Единственное существо, живущее вне времени.

– А я? – Меня разбирали по частям, явно не намереваясь собирать обратно.

– А ты подчиняешься времени этого мира – вне Рыжей. Вне стен Дома Солнца. И вместе с ним искажаешься.

Маритар потянулась к Асин и вновь прижала к себе ее теплое, словно свежевыпеченный хлеб, тельце. Я так и остался сидеть, сложив руки странной лодочкой.