Больная тень, источник тьмы, замечает это. Она выпрямляется. Она понимает, что что-то не так. Меньшая тень отшатывается от своего хозяина, чувствуя, как в нем нарастает гнев. Облака клубятся над головой, скрывая великолепные огни Иггдрасиля.

Лезвие проходит сквозь проколотую кость. По мере удаления длинного сакса рана затягивается. Края множества мелких повреждений светятся белым светом и срастаются, оставляя после себя новые шрамы. Он чувствует удавку на своей шее, грубую и раздражающую веревку; мышцы, охватывающие его шею и защищающие горло, напрягаются, как железные тросы, и сопротивляются укусу удавки.

Он чувствует прикосновение дерева, легкое, как перышко, как ласка заблудившегося листа. Они не обмениваются ни единым словом. В этом нет необходимости. Они оба знают, что поставлено на карту, и они оба знают, чего от них ожидают.

Последний кусочек лезвия длинного сакса выскальзывает из его тела…

КОГДА СВЯЗАННЫЕ руки Гримнира достали Хат из его груди, сияние мира духов исчезло. На смену ему пришел благодатный свет костра. Потрескивающее пламя переливалось всей гаммой жирных и грязных оттенков — от кроваво-красного до желчно-оранжевого и гнойно-желтого. Блуждающие тени, освещенные изнутри их скудными свечами-душами, превратились в орду грязных и больных нищих, многие из которых уже проявляли признаки змеиного чумы. Пейзаж вокруг него обрел четкость, хотя и затуманенный дымом: это был атриум базилики Святого Петра, заросший сорняками, его сломанные колонны были задрапированы плющом огненного оттенка. А Гримнир висел, подвешенный за шею, на ветвях дуба, который рос в разрушенном бассейне фонтана в центре атриума.