Родители Розы заплакали, отблагодарили Свана звонкой монетой. Сама девочка ласково погладила спасителя по руке, потянулась, чтобы поцеловать его в щеку, но ненароком ошиблась: поцелуй пришелся в губы. С тех пор сын цветочницы приходил под ее окна каждый вечер, вместе с другими зеваками, для которых Роза открывала окно и играла на фортепиано.

Слушатели расходились, когда пожилая учительница клала руку на плечо девочки, чьи пальцы не могли остановиться. «Ты сегодня молодец, хорошо поработала. Правда, были ошибки. Вот, смотри», – дальше шли слова, которых сын цветочницы не мог разобрать. Затем старушка извлекала из фортепиано еще несколько звуков – мальчику казалось, инструмент отзывается недовольно, лениво. Совсем не так было, когда играла Роза. «Что же, на сегодня урок окончен». Крышка опускалась на клавиши со стуком.

Сван ненавидел этот звук. Когда лилась музыка, ему отчего-то казалось, что они с Розой связаны невидимой нитью; крепко-накрепко, не разорвать и не разрезать. Но опускающаяся крышка фортепиано, тяжелая и лакированная, перерубала эту нить как топор. Роза оставалась в просторной комнате, в доме с чистыми полами, с кроватями, где пышные матрасы и одеяла, с прислугой, со стеклянными столиками, на которых несколько раз в день появлялись фарфоровые тарелочки и чашечки, булочки, кофе или чай.

Ей оставаться, ему уходить.

И он уходил, уходил позже всех. Вечер сгущал тени – словно пытался прикрыть прелести кокетки-столицы непрозрачной вуалью, и она, злясь, зажигала фонари и окна, отчего становилась чувственной, таинственной. Сван бросался в приближающуюся ночь, в ее запахи и аккорды, в улицы, вымощенные плиткой – словно усеянные клавишами. Роза никогда не увидит, как над городом догорает закат, а внизу уже темно: словно дым от пожара опускается не вверх, а вниз. Не узнает, как красиво подсвечивается дворец, канцелярия и казначейство: разноцветными огнями, красными, синими и желтыми. Никогда…

Таких «никогда» было много, и от этого хотелось плакать. Белые перья птиц на речной пристани; вода, напустившая рябь на отразившиеся в ней огни. Старый мостик, на нем сидит каменная горгулья, и если попасть монетой по ее носу, то сбудется одно желание.

Но у Свана нет денег.

Он всегда возвращается домой уставшим, измученным. Мама кутается в старенькую шаль, достает из корзины непроданные цветы. Качает головой, улыбается грустно: скупы нынче стали мужчины, не дарят дамам шикарных букетов. «Помнишь, твой папа мне всегда, на последние деньги…» Сван не помнит. Его отец много пил, иногда бил их с мамой. Когда этот человек умер, стало легче. Сван хочет сказать, что не было ни цветов, ни подарков, но в глазах матери укором застыло это ужасное «Помнишь?..» И он отвечает: «Конечно, помню».