Перед глазами возникло чудовище, притворившееся моей сестрой. Секунда-другая, и морок исчез. Диего поднял руку и осторожно разгладил складку меж моих бровей.

– Не хмурься, тебе не идет. Расскажи мне еще что-нибудь.

Я стала вспоминать все истории, записанные в «Большой книге легенд», которые были связаны с этой землей. Диего слушал внимательно, иногда задавал вопросы, хотя все мои сказки он знал чуть ли не наизусть. Я часто пересказывала их в проклятых землях, в общем круге.

Когда карета сделала последний поворот и вдали показались очертания замка, я замолчала.

При въезде во двор я волновалась так, что тряслись руки. Диего пытался унять дрожь, разминая мне каждый палец. Долгих пять минут карета ехала по парковой дороге, затем вдоль замка, направляясь к площадке перед главным входом. Мелькнули в боковом окошке псарня и оранжерея.

Ход замедлился, колеса в последний раз стукнули, и все стихло. Я потихоньку выглянула наружу.

Там была мама.

Она шла быстро, почти бежала, и лицо ее было таким… Словно вырезанным из моих воспоминаний о раннем детстве. Не изможденным, каким оно было после рождения Вэйны и когда девочка болела. Не строгим, с поджатыми губами и складкой между нахмуренных бровей: так она обычно смотрела на меня.

Я всхлипнула, распахнула двери и бросилась маме навстречу.

Мама, обычно скупая на эмоции, крепко прижала меня к себе, зашептала что-то нежное. Стоя в кольце ее рук и слыша, как бьется ее сердце, я разрыдалась. Плакала, уткнувшись в плечо, пахнущее мятой: мама растирала душистые листья, смешивала их с мазью и добавляла в баночку каплю эфирного масла. Я вдруг вспомнила эти выветренные столицей и выжженные проклятыми землями детали – кое-что о ней, кое-что о других. И кое-что о себе.

Вспомнила, как маме однажды прислали дорогие духи в подарок, а она отдала их Лилии. Лилия так гордилась, так хвасталась, повторяла: «Знаешь, почему она подарила их именно мне, а не тебе?.. Потому что ты – кукушонок, кукушонок». «А ты попугай», – зло отвечала я. Когда Лилия ушла на урок музыки, я пробралась в комнату сестры и разбила флакон.

Лилия кричала, плакала; я все отрицала, а мама молчала и смотрела на что угодно, только не на нас. Словно ей было все равно, кто прав, кто виноват. И в особенности не было дела до судьбы флакона.

…Больше никто на моей памяти не растирал травы, не смешивал их с мазью. Никто.

Кроме меня.

Я любила не только мяту, но и лаванду, ромашку, гиацинты – они росли в теплице Лилии и всегда были под рукой. В цветочных лавках столицы не продавали этих растений, поэтому приходилось покупать душистые пакетики в чайной. Воздух в моей комнате пропитался травяным ароматом самодельных саше, им пахли мои платья, сорочки и простыни.