— Дориан, — её голос был как чистая музыка арфы, тихий, серебристый, проникающий прямо в душу, касаясь самых потаённых струн. Они обнялись — искренне, без лишней демонстрации, но с глубиной, которую невозможно было подделать, с нерушимой связью, выкованной годами.

Лив почувствовала укол. Не ревности. А... зависти? К этому доверию. К их бессловесному, прочному союзу, который казался выкованным временем, не подверженным разрушению.

— И ты — Лив, — сказала Эрид, поворачиваясь к ней, её взгляд был пронзителен. Её глаза были как звёздное небо — тёмные, живые, всевидящие, способные прочесть даже самые потаённые мысли, спрятанные глубоко. — Он много говорил о тебе. И, знаешь... с теплом.

Слова были приятные, даже дружелюбные, словно ласковый шёпот, но Лив ощущала себя так, будто стоит под мощной лупой, под пристальным, изучающим взглядом. Как будто каждый её жест, каждое выражение лица считывается и анализируется, выставляя оценку.

— Он же ужасный, правда? — Эрид усмехнулась, лёгкая складка появилась в уголках её губ, едва заметная. — Такой нарцисс. Невыносимый. Но... обаятельный, согласна?

Лив слабо улыбнулась, стараясь выглядеть естественно, скрывая внутреннее напряжение. Дориан ничего не сказал, но его взгляд — немного прищуренный, наблюдающий, — был прикован к Лив, словно он ждал её реакции, проверяя её на прочность.

Они прошли в гостиную. Просторное помещение, погружённое в полумрак, освещённое тёплым светом старинных ламп, отбрасывающих мягкие тени. Эрид принесла чай — ароматный, травяной, с тонким запахом мяты, наполнявшим комнату. Всё было идеально... слишком идеально. Как тщательно поставленная сцена в театре, где каждый знает свою роль до мельчайших деталей, где нет места импровизации.

Разговор тек. Музыка. Искусство. Театр. Всё будто бы поверхностно, легко и непринуждённо, словно лёгкая беседа, но Лив чувствовала: под этим течёт другая река — густая, настороженная, полная подводных камней и невысказанных смыслов, опасных течений.

— Я иногда играю в Обители Последней Надежды, — сказала Эрид, подливая чай, её голос был ровным, без единой фальшивой ноты, как камертон. — Приходи. Это... способ помнить. Особенно тех, кого уже не услышат, чьи голоса замолкли навсегда.

— Жаль, что Анна больше не услышит скрипку, — добавила она, почти шёпотом, но каждое слово прозвучало, как набат, отдаваясь болью в душе.