— Думаю, что это именно ее призвание, — негромко, но твердо, ответил Алексей Алексеевич. — Дом и семья. Она никогда ни в чем не нуждалась, я полностью обеспечивал всех…

— Ничего себе, не нуждалась! — неожиданно захохотал Мишуля, чуть не уронив со своего мясистого носа очки. — Еще как нуждалась! Это вы жили иллюзией полного благополучия — а она, я уверен, нет…

Мишуля вдруг замолчал, о чем-то задумавшись. Лариса Сергеевна стояла чуть поодаль, прислонившись плечом к стенному шкафу и пристально глядя на уходящего уже гостя, словно он именно ей должен был сообщить что-то очень важное.

— Кстати… — тихо, почти шепотом, сказал Мишуля, — …это не так безопасно, как вы думаете, подавлять в человеке природные стремления с помощью, так сказать, иллюзии полного благополучия… Если у человека нет возможности реализовать свои, скажем так, прекрасные мысли, то в конце концов материализуются его тревоги, кошмары и страхи…

Лариса Сергеевна не слышала этих слов — она думала о лесном, нагретом солнцем пригорке, о спящем рядом с ней молодом муже, о новой жизни, которую она уже вынашивала в себе — и улыбалась…

* * *

В середине сентября началось солнечное бабье лето. Под ногами шелестела сухая листва, ветер относил к реке тонкие, сверкающие паутинки. И глядя на них, тоже хотелось куда-то невесомо лететь, растворяясь в солнечном великолепии последних теплых дней…

Лариса Сергеевна любила это время года, напоминающее ей ее собственный возраст: время тихой, почти безболезненной смерти всех надежд и иллюзий…

Она жила теперь на даче вместе с Алексеем Алексеевичем, в деревянном двухэтажном доме, стоящем в тени старых яблонь.

Мед и в самом деле был в этом году замечательный: густой, с обилием пыльцы, с запахом яблоневых и грушевых цветков. Он был слегка терпким на вкус, потому что поблизости росло множество диких груш и черемухи. Мед жизни… Много ли его еще осталось у Ларисы Сергеевны?

Она не испытывала желания что-либо делать. И даже когда Алексей Алексеевич, румяный и бодрый, пек к обеду блины, которые она всегда любила, она безучастно наблюдала за его действиями и так же безучастно макала потом теплые блины в тарелку с медом, жевала, не чувствуя вкуса.

Целыми днями она бродила по саду, не зная, чем заняться, или просто сидела на скамье возле веранды, глядя на кусты шиповника. Ее мысли стали неяркими и рассеянными, словно лучи осеннего солнца, она не в силах была напрячь воображение и сосредоточиться на чем-то одном. Иногда она видела обрывки картин, торопливо сменяющих друг друга, порой она даже засыпала, пригревшись на солнце, ей снились такое же быстрые, стремительно летящие сны… какие-то незнакомые ей города, в которых она никогда не бывала и где ее никто не ждал, извилистые реки, над которыми она неслась с огромной скоростью, над самой водой, видя непрерывно меняющийся по берегам пейзаж… большой, совершенно пустой концертный зал с огромными окнами, смотрящими на освещенные утренним солнцем деревья, и на сцене этого зала сидела за роялем она сама — юная, полная нерастраченных сил и надежд…