Литагин постоял на сиротливом пустом перроне, посмотрел по сторонам, удивляясь тому, что он оказался единственным пассажиром, доехавшим до этой станции – все остальные «растерялись» по дороге. Он закурил и вышел на привокзальную площадь – хотя это громко сказано. Небольшое затравеневшее пространство перед вокзалом напоминало выгон для коров и дойных коз, которые травку щипали с таким спокойствием, с таким умиротворением, что сразу понятно было: этих священных животных никто и никогда здесь не обижал.

В поезде у Ермакея была гусарская мыслишка по поводу такси – с ветерком прокатиться до Изумрудки. А теперь, когда удручённо смотрел на козлов и коров, подумалось о том, что ходить пешком полезно.

Выйдя за посёлок, он увидел самолёт – военный истребитель, приземлившийся возле реки. Сердце отчего-то жарко зачастило, когда он стал поближе подходить, изумляясь тому, как истребитель умудрился приземлиться на такой небольшой поляне, кочковатой к тому же, зачертополошенной. Не доходя метров пятидесяти, он догадался – этот самолёт приземлился тут давно и не по собственной воле. Самолёт оказался «падшим ангелом», которого списали на металлолом. Целая эскадрилья подобных ангелов здесь лежала насколько лет, пока не увезли на переплавку. А этот почему-то остался. И совсем уж было непонятно, кто умудрился написать на боку истребителя такое необычное, редкое словечко – «ЗВЕЗДОЛЮБ».

У Литагина аж в глазах защипало, когда прочитал. Дрожащей рукой погладив помятое, потусклое крыло, он прошептал:

– Здравия желаю, батя! Вот так встреча!

И сразу навалились мысли, чувства. Господи! Он же приехал на прародину свою! Именно здесь – на этих землях, теперь уже изрядно зачертополошенных и закрапивленных – когда-то жили и работали его деды, прадеды. Здесь отец родился – непокорный, дерзкий Звездолюб, смотрел на эти небеса. Прародина! Милая сердцу земля! Вот почему так жарко и так быстро заколотилось сердце. Вот почему глаза так долго задерживаются на вершинах гор, где серыми котятами скрутились и дремали облака. Вот почему особенно горько видеть непролазные поляны, где трава засохла от тоски по косарям; непаханые поля, забитые высоким дурнотравьем и только кое-где засеянные пшеницей, гречихой. Вот почему тянуло постоять у реки – искупаться глазами, душой. Потому и грусть была сильна, и печаль так сильно допекала, когда видел большую реку, заметно обмелевшую, заголившую синий подол на перекатах, подсушившей пороги из-за того, что много лет назад в верховьях в гранитные тиски ущелья строители забили железобетонный гигантский клин – гидростанцию.