— И тут-то мы живем.

— Какой мир дали, в таком и живем, — отзывался Ларт. Освобождение от оков вернуло ему подобие былой веселости. — От нас зависит, какой он станет.

— Я бы не был так уверен.

— Думаешь, все твой Двенадцатый? Так мы ему по морде дадим. И все! Наш мир, — подбадривал в духе спутника Ларт, а Рехи уже давно сомневался в собственных словах. И все же неумолимо брел вперед.

Множество шершавых камней служили им и тропой, и постелью на коротких ночевках. Снов и правда не приходило, Рехи устало приваливался к Ларту, а затем попадал только в смутный мир линий, изрубленный лес. С каждым днем там оставалось все меньше гнили. Значит, Сумеречный Эльф сделал все правильно, значит, знал, что и как рубить. Рехи не ведал ничего, и собственное невежество впервые угнетало.

— Знание — сила, — донесся голос, когда Рехи в очередной раз прогуливался по миру линий, колыхавшемуся смутной пляской теней.

— Но сила не свобода. Мне бы свободы от всего этого, — отозвался ему в тон Рехи. Он постепенно привыкал, что кто-то читает его мысли, улавливает тревоги и действительно отгоняет Двенадцатого.

— Свобода — это миф, чтобы ты отказался от самого себя. От жизни, от любви, от привязанностей и собственных целей. Все ради помощи всем и каждому. Но если ты отказался от самого себя, кому ты поможешь? Если ты себе не помог.

— Я не откажусь от Ларта. И найду Лойэ. От нее я тоже не отказался, — кивнул ему Рехи. Сумеречный одобрительно улыбнулся:

— Иногда несвобода прочнее, лучше, она более… настоящая, как теплый мех под пальцами, как плач твоего первенца, как дом, который надо защищать. Все это несвобода. Но если отказаться, если уничтожить в себе само стремление к этому, к покою, к счастью, сможешь ты других-то сделать счастливыми? Холодный идол, ложное божество. По-прежнему лишь человек, жалкий человек, мелкий. — Голос его мерк и таял шепотом. — Какой я еще? Я терял сотню раз и своих первенцев, и жен, и очаг. А спутником мне становился только ветер, носящий между мирами. Каждый раз, каждый проклятый раз, когда я пытался кого-то спасти, великие знания говорили мне, что нельзя. Вот так вокруг меня никого и не осталось. Только я, последний ученик Митрия. И он… тоже все потерявший.

Рехи с отвращением поморщился:

— Разве он что-то терял?

Эта непогрешимая фигура в сияющем одеянии всегда раздражала благостностью на фоне бездействия. Он призывал ничего не иметь, чтобы ничего не утрачивать. Нет потерь — нет горестей, только мертвенный покой для великих добрых дел.

— Больше, чем ты можешь представить, — отрезал сурово Сумеречный. Рехи закатил глаза и отмахнулся: