Рехи шумно потянул воздух и вытянулся, безуспешно стремясь привести мысли в порядок. Окружение мчалось на него преувеличенной нереальностью. Постепенно зрение прояснялось, зрение, но не разум. Колыхались нестройные видения и образы, что-то из прошлого сопрягалось с настоящим, сталкивалось и крошилось непонятными картинками. «Да это тот зал, где король совещался с адмиралом и жрецом про начало войны», — наконец-то вспомнил Рехи, отчаянно морща лоб.

Он лежал на спине на шкуре мохнатого ящера, вытянув руки вдоль туловища. Сперва ему показалось, что от кистей остались обрубленные культи, но вскоре пальцы напомнили о себе при попытке пошевелить ими. Боль оглушала и выбивала обратно в спутанную пряжу. Пряжа… Он же не знал и этого слова! Эльфы в его деревне не умели прясть, забыли древние секреты предков. Все раскалывалось и смешивалось поднятой со дна взвесью.

«Нас будут помнить!» — шептал или кричал кто-то. Ларт, может быть, Ларт? Или лиловый жрец, или Двенадцатый. Или еще сотни голосов прошлого мира, разрушенного кочевья эльфов, сожженной деревни полукровок. Помнить — единственное преимущество живых перед мертвыми. Но помнил их всех один лишь Рехи, уже не слишком уверенный, что выживет. Может, ему дали передышку перед казнью. Хотя вряд ли: секта добивалась своих неразгаданных целей. Возможно, его готовили к принесению в жертву Двенадцатому.

«Нас будут помнить!» — кричал незримый хор. Два сознания или три, чужие голоса, чужие образы. А сам он все еще оставался где-то там, на пустоши, в пещере. Рядом с Лартом навечно замер настоящий он. Почему навечно? Ведь Ларт не умер. Не умер — так твердил себе Рехи, но страшный паук сомнений отравлял хитрым ядом. От этой неизвестности минуты превращались в часы, мгновения в века. Неизвестности… и боли. То острой, то тупой, то хлещущей сознание огненными плетьми, то далекой и как будто чужой. Голодная боль, ненасытная.

Иногда собственное тело уходило куда-то на второй план, превращалось в такое же тело, как у женщины, отданной на закланье. Чужое и чужое — нечего жалеть. Или… Он так считал раньше, теперь что-то изменилось, он даже ощущал вину, хотя обычно без колебаний утолял голод. Голод тоже боль, только не вся боль голод. Ныне жгла не только она. Тревога, неизбежность, неопределенность — что-то внетелесное, сложное для агрессивной зверушки с пустоши.

Раньше-то ему ничего не стоило сдирать кожу с пленника, теперь ему навязчиво являлась тень выпитой женщины. Она хлестала его калеными прутьями по рукам, она поливала холодной водой. За что? Он просто утолял голод. Или Стражу надлежит умереть от истощения, лишь бы не опуститься до низости своей проклятой природы? Какая-то часть смеялась над новым собой. Но слишком много страданий обрушивалось каждый миг. Рехи искал выход, цеплялся за воздух, задевал липкую пряжу. Он то падал, то взлетал, его швыряло в разные стороны. Когда он открывал временами глаза, зал переворачивался и падал на него обугленным потолком. Он ужасался и вновь провалился в небытие.