— Вряд ли я сумею исцелить тебя, — неуверенно отозвался Рехи.

— Страж, а какой же толк от тебя народу, если не сумеешь? — тут же прошипел ему на ухо верховный жрец Саат. Впервые за долгое время он уступил свой трон и явно не желал, чтобы кто-то сомневался в величии культа, особенно, теперь, когда толпа внимала с великим восторгом. Рехи поежился. Вновь все показалось зыбким и неустойчивым. Вновь он вспомнил, насколько зависим от воли жрецов. Он выставил вперед все еще перебинтованные руки, показывая их всем просителям:

— Да у меня вот, руки обожжены. Не знаете что ли? Это белые линии, от исцеления такое бывает. Вот заживут — исцелю всех. Обещаю.

Он не намеревался сдерживать своих клятв, но высказать их оказалось невероятно легко. Еще раз пережить практически сожжение заживо он бы не сумел. Не ради этих незнакомцев.

— Нет, так не годится, — уже почти прорычал Саат, нависая из-за каменной спинки. Он шипел возле затылка, и Рехи все больше хотелось не нащупывать тонкую материю сияющих нитей, а врезать крепким кулаком по самодовольной роже правителя Бастиона. Так он привык решать все проблемы и неурядицы. Красиво поставить на место метким словом все равно никогда не удавалось. Но вот незадача: пальцы все еще отвратительно плохо гнулись, а едва наросшая тонкая белесо-розовая кожа не выдержала бы удара, разошлась бы, лопнула, как спелый фрукт. Фрукт… Опять сравнения из чужих эпох. И все здесь чужое. И жизнь чужая, и почести не для него. И этот полубезумный взгляд отчаявшейся старухи, устремленный на Стража с великой надеждой.

— Что у тебя болит? — спросил Рехи, хотя догадывался, что вряд ли сумеет чем-то помочь. Но если уж роль обязывала притворятся великодушным избавителем, наподобие лилового жреца, приходилось следовать созданному веками образу. Хотя, может, Стражи Мира иногда получались и не очень добрыми, но Рехи не знал об этом. Да и безобидный вопрос ничего не решал, лишь вовлекал в неведомую для него игру вежливости. Возможно, удалось бы отчасти уловить колебание линий. Хватило бы и такой демонстрации могущества.

— Не меня, — выдохнула старуха. — Мою внучку. Ей всего пять, она еще совсем не видела жизни.

«Что ее видеть-то? Ослепнуть от такой жизни хочется, а не видеть ее. Ну, что там за внучка-то?» — подумал Рехи с небрежной ленцой. Но копошение надоедливых песчинок стыда неизменно продолжалось, не давая покоя.

— Пожалуйста, Страж! — Старуха приблизилась к трону, ведя кого-то за руку. — Инде, покажись, невежливо прятаться, когда перед тобой наш бог.

Из-за ее спины выскользнула тощая незаметная тень. Рехи вздрогнул, но не от неожиданности и не от того, что его назвали богом — на маленьком лице ребенка страшными наростами чернели уродливые разводы коросты и язв. Они покрывали шею коричневыми струпьями, липли темным пеплом к маленьким рукам. Проказа — так назвали эту неизлечимую болезнь в прошлом. Рехи вспомнил, хотя никогда не знал. Слово, только слово, потому что лиловый жрец не лечил никого от таких напастей, не видел их, не замечал. Наверное, поэтому и не слышал боль простых людей, наверное, поэтому и додумался лишь проклинать их во время осады. Да и откуда он вообще взялся? Жил во дворце, не ведал иных порядков, пока не столкнулся с ужасами войны. Какой-нибудь сынок придворного сенешаля или советника. Слова-то опять какие… Вьюга слов. Чужих образов. Непонятных, спутывающих.